Постояв некоторое время с Марией Александровной в объятьях, он сказал:

– Ладно, дорогие-любимые, счастливого пути! А мне ещё обратно продираться, – Антон глянул в окно. – И куда их всех несёт, куда всем вдруг понадобилось ехать, спрашивается?!

Выбравшись на перрон, Антон махнул родителям и, усиленно и грубо работая локтями, нагло усмехаясь на злобные выкрики себе вдогонку, направился к выходу из вокзала.

Алексей Алексеевич видел, как теряется в толпе фигура сына, он заворожено засмотрелся на галдящее вокзальное сонмище, оно вдруг представилось ему зеркалом, отражавшим лицо наступившего времени, – хаос. И ещё более жуткая пришла в голову мысль: не так ли выглядит людское скопище у ворот ада? Озлобленная, мрачная толпа, где каждый сам за себя…

В очередной раз он подумал, что сделал правильный выбор, согласившись на поездку в Москву. Ещё не все его политические надежды и мечты раздавлены, он может ещё их сделать реальностью. Его работа будет полезной.

3

Кода Оля вернулась из магазина, Пётр Сергеевич уже был дома. Это удивило Олю: профессор всегда возвращался домой гораздо позднее неё. Оля подосадовала о том, что поймана с поличным.

– Папа, здравствуй! – громко сказала она с порога, приготовившись к тому, что отец снова начнёт читать ей нотации о «вопиющем легкомыслии»: он строго запрещал Оле выходить на работу в последние несколько дней.

Мариинская больница, в которой работал Пётр Сергеевич, и без того была полна ранеными на фронтах, теперь к ним прибавились ещё и пострадавшие в недавних уличных столкновениях горожане. Сначала они поступали со всех концов города нескончаемым потоком, и врачи скопом едва успевали оказывать им первую помощь. Через сутки стало заметно легче: лишь время от времени довозили какого-нибудь бедолагу, либо же таковой добредал до больницы самостоятельно, убедившись по прошествии некоторого времени, что полученное увечье само по себе «не заживёт, не рассосётся». Зато теперь, как первый итог недавних событий, также организованно начало поступать пополнение для морга. Допоздна задерживаясь в больнице, Пётр Сергеевич вдоволь насмотрелся последствий изъявления народной воли, и потому очень боялся за дочь.

Но Оля упорно поступала по-своему. Во-первых, физически не могла целый день сидеть дома; во-вторых, хотелось своими глазами «посмотреть революцию», манило щекотливое чувство опасности и запрета. Правда, революция представала перед ней, в основном, в лице людей разбойной наружности, при виде которых непроизвольно ускорялся шаг, и тянуло почаще оглядываться; либо – шумными группами солдат или матросов, часто нетрезвых, вызывавших, в общем-то, те же желания, что и первые.

Пётр Сергеевич не отвечал, и Оля прошла в его кабинет. Профессор сидел за столом при свете настольной лампы, перед ним лежала стопка газет, несколько их валялось на полу рядом со столом, явно читанные. Склонившись над газетой, придерживая рукой пенсне, Пётр Сергеевич внимательно просматривал страницы.

– Папа, здравствуй, – поздоровалась Оля ещё раз, и Пётр Сергеевич, на секунду подняв на неё глаза, не меняя озадаченного выражения лица, рассеянно ответил:

– Здравствуй.

Оля, несколько удивлённая отсутствием выговора, тоже подошла к столу, заглянула в газету, посмотрела на отца.

– Что с тобой, папа? Ты ужинал?

Профессор снова промолчал, пристально рассматривая текст.

– Папа, что происходит?!

Пётр Сергеевич посмотрел на Олю, но осознанность в его глазах появилась лишь спустя несколько мгновений, как у только что проснувшегося, но ещё не вырвавшегося из липких рук сна человека.

– Когда мы получали последнее письмо от Николая? – спросил он. – И откуда?

– Полтора месяца назад, откуда-то из Беларуси, кажется… Точно не помню. Что случилось? Что-то с Николаем?! Ты меня пугаешь!

– Пока не знаю… – Пётр Сергеевич небрежно отбросил только что прочитанную газету на пол, встал и подошёл к окну.

– Что это значит?

Профессор в задумчивости снова помедлил с ответом, не поворачиваясь, произнёс:

– Огромное количество офицеров подверглось солдатскому самосуду в эти несколько минувших после государственного переворота дней. Я об этом узнал сегодня в больнице…

Оля побледнела, потерянно присела на край небольшого затёртого кожаного дивана.

– И что об этом пишут в газетах? Есть какие-нибудь сведения? – тихо спросила она.

– Ничего там не пишут – там всё замечательно, призывают поддержать революцию и обещают прекрасную жизнь.

– Так, может быть, вести о самосудах всего лишь слухи? – попыталась ухватиться за надежду Оля, ясно сознавая при этом, что слухи не рождаются на пустом месте, сами по себе.

– Хотел бы я поверить, что это слухи, да не смогу: своими глазами видел трёх раненых офицеров, доставленных к нам из-под Царского Села, – немногие из тех счастливчиков, которых просто избили и не стали добивать. Им удалось бежать. Уж не знаю, какими начальниками они были своим солдатам, но то, что они рассказывали про ночь революции, – это ужас…

Оля, ошеломлённая, молчала.

– Что же это происходит, господи… – проговорил тихо Пётр Сергеевич, медленно, но яростно потирая лоб. – И что за манера – не писать письма! – в сердцах поругал он сына неуправляемо взвизгнувшим голосом, как это случается с людьми, не практикующими общения на повышенных тонах, и тон этот, совершенно ему не свойственный, вселил ещё большую тревогу в Олю.

Пётр Сергеевич вернулся к столу, сел в кресло.

Оля немного отошла от потрясения, взяла себя в руки, решила ни в коем случае не поддаваться панике. Она подошла к отцу, обняла его.

– Папа, пока что мы ничего не знаем о Николае достоверно. А значит, нет оснований думать о плохом и, тем более, справлять тризну, и это – совершенно точно.

Пётр Сергеевич кивнул согласно, но как-то отстранённо, себе на уме.

4

О смене государственной власти командующий Балтийским флотом контр-адмирал Непенин вверенному ему флоту сообщил днём позже, после официального извещения Временного правительства.

Командир эсминца «Лихой», получив радиограмму об этом, несколько секунд смотрел на неё так, будто не умел читать, потом приказал вахтенному офицеру собрать офицеров в кают-компании.

– Господа офицеры, вчера, 2-го марта 1917 года, государь император Николай II отрёкся от престола. В управление государством вступило Временное правительство, – без предисловий сообщил командир, когда офицеры расселись за пустым, непокрытым, лакировано блестящим столом.

Офицеры замерли, изумлённо глядя на командира. В наступившей тишине мерное, басовитое гудение корабельной вентиляции, на которое в повседневной жизни никто не обращает внимания, стало вдруг особенно слышным, выпуклым.

– В моих руках радиограмма, полученная из штаба флота, – закончил командир.

– Как же это понимать? – растерянно спросил старший офицер.

– Можете меня ни о чём не расспрашивать: всё, что мне известно, я вам сообщил. Теперь, то же самое я обязан сообщить и команде. Не имею права не сообщить – посчитают укрывательством; к тому же, уверен: радист уже пустил трёп в кубриках. Вам же я сообщил заранее, чтобы избежать эксцессов. Будьте благоразумны. Думается, теперь революционная брага, до сих пор бродившая на флоте, выйдет из котлов, и сдержать её будет очень непросто…

Через несколько минут экипаж эсминца построился на юте по сигналу «Большой сбор», требовавшему присутствия всего личного состава за исключением вахтенных. В тишине, возникшей после торопливого топота многочисленных ног по железу трапов и палубы, и грозных окриков унтер-офицеров, десятки матросских глаз сверлили прохаживающегося перед строем, озадаченно глядящего себе под ноги командира корабля. На ветру, покрепчавшем к вечеру, редкими хлопками полоскался Андреевский флаг; кружа над эсминцем, то плачуще – тонко и длинно, – то, как будто смеясь, отрывисто и часто, вскрикивали чайки.