– Нет, не всех, – следователь потерял доброжелательный тон, – не всех, а тех, кто позорит свой народ, вот как вы. Настоящий писатель должен пользоваться почетом.

– Не на этой земле, – перебил Анатолий, – быть писателем в нашей стране – это уже приговор.

– Вы имеете в виду себя или тех двоих?

– Всех, кто попадает в вашу категорию неправильности. Я не знаю, как вы создаете эту шкалу, но я точно знаю одно. Я не стану толкаться у кормушки и хрюкать. Скорей, окажусь в лагере, как Синявский и Даниэль. Ведь ваша задача сейчас усилить контроль за деятельностью писателей-диссидентов. Так вы это называете? Поэтому я оказался здесь.

Оба замолчали, каждый по своей собственной причине. Следователь – от радости, но и от страха, что прозвучало так много всего. А Нун просто задумался о том, что с ним случилось то, чего он так сильно боялся прежде – разрушение прежней жизни, арест, ссылка, может, осуждение и отправка в лагерь.

Теперь все это стало реальностью, и он прекрасно понимал приказ, полученный следователем, – после дела Синявского и Даниэля усилить контроль.

5 января 1966 года Политбюро ЦК КПСС обсудило записку Председателя КГБ Владимира Семичастного и Генерального прокурора СССР Романа Руденко об антисоветской деятельности писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля и приняло совершенно секретное постановление: «Согласиться с предложением Прокуратуры и КГБ при Совете министров СССР о проведении открытого судебного процесса по делу Синявского А. Д. и Даниэля Ю. М.».

10 февраля 1966 года в Москве открылся судебный процесс по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, которые нелегально публиковали свои произведения за границей. Их приговорили к 7 и 5 годам исправительно-трудовых лагерей.

Это разделило жизнь всех писателей на две части – до процесса и после. И в особенности – по отношению к тому, что подобный процесс произошел в стране.

И Нун прекрасно знал, вернее, думал, что оказался в этих застенках именно по причине усиления контроля за неблагонадежными элементами. В списках неблагонадежных элементов по версии КГБ он всегда шел под номером один.

– Я прочитал вашу рукопись, – голос следователя, прозвучавший в полной тишине, вырвал его из оцепенения, в котором Анатолий пытался вспомнить детали страшного процесса. За этим процессом по мере возможности он старался следить.

– Разумеется, вам пришлось по долгу службы, – вздохнул он.

– Почему вы выбрали такую странную тему, как Моисей? Мало того, что вы пытались написать роман о библейском пророке, так вы еще пытались разжечь в нем межнациональную рознь и сионизм. Что это – фарс, пародия?

– Моисей – просто символ. Символ спасения из рабства, – пожал плечами Нун.

– Или трусости? Бежать, вместо того, чтобы вступить в бой?

– Я не знаю. Я вообще не задумывался о том, почему начал писать этот роман. Он просто пришел ко мне – и все. Моисей – это прежде всего человек, который очень долгое время жил чужой жизнью. И решение, которое он попытался принять, далось ему нелегко. Я хотел написать в первую очередь об этом.

– То есть о человеке, который был врагом своей страны?

– Он не был врагом. Моисей хотел спасти свой народ.

– Бегством? То есть вы прямо решили написать в этом своем романе, что всем евреям надо сбежать? Предать свою страну?

– Я не писал этого. Жаль, что вы все воспринимаете так неправильно. Я попытался написать не о предательстве, а о спасении. Знаете, иногда, чтобы спасти, необходимо отступить.

– Вы достаточно опасный человек. Вот уже долгое время я беседую с вами и сделал один очень интересный вывод. У вас психология врага.

– Это неправда. Я люблю свою страну. Я никогда не был врагом.

– Маскировка, – следователь иронично улыбнулся, – знаете, в нашем разговоре сегодня вы даже преувеличили все мои ожидания. Вы ступили на очень зыбкую почву. Отрицая все и вся, вы никогда не добьетесь того просветления, которым вы сможете принести пользу своему обществу, написать что-то стоящее. Вы всегда будете завистливым отщепенцем, который призывает только бежать.

– Не бежать, а сохранить себя. Это разные вещи. Сохранить себя там, где это сделать тебе не дадут. Где предпочтительнее тебя разрушить. А жизнь – ничего не стоит.

– Вот поэтому я и пригласил вас для беседы. Хотел услышать от вас правду, узнать вас.

– Зачем? – Нун устал. – Я никогда ничего не скрывал. Зачем же сразу так – узнать?

– Врагов надо знать по имени. И по убеждениям.

– И как? – усмехнулся он даже через усталость. – Узнали? Знаете уже имя врага?

– И долго ты сидишь тут в темноте, как сова? – Римма щелкнула выключателем, и ослепительный свет люстры залил комнату. Он причинил глазам резкую боль – так, что пришлось прикрыть их рукой.

В окне было уже темно, но Роза не заметила это. Бросив беглый взгляд на листок бумаги, лежащий перед ней на столе, она с ужасом убедилась, что он абсолютно чистый.

Сколько часов она просидела так, за столом, уставясь в пустоту? Она не могла это сказать. Время словно превратилось в колючую проволоку. И каждая секунда ранила ее и причиняла боль.

Роза помнила, что села к столу в обед. Только в полдень она проснулась, с трудом разлепив опухшие веки. Всю ночь она проходила по квартире, показавшейся ей огромной, как заколдованный замок или темница с наглухо забитыми дверями.

Роза так и не смогла заставить себя прилечь. Она все ходила и ходила по этой разом опустевшей квартире, не зная, рыдать от отчаяния или смеяться во весь голос. И эти переходы от безумного отчаяния к слепящей надежде были страшными.

Несколько раз она хотела умереть, но потом прогоняла эту мысль невероятным усилием воли. Если она умрет, Толик не вернется. Никогда не вернется. Незачем будет возвращаться. Кто будет бороться за него, кроме нее?

А между тем всю свою сознательную жизнь Роза всегда считала, что не особенно любит своего старшего брата. Нелюдимый, вечно непонятный Анатолий казался ей странным. Он был замкнутым и тихим, и несмотря на их кровное родство, Роза никогда не могла угадать, о чем он думает. А главное, какие поступки способен совершить и что сделать в ближайшие 10 минут. Он был из тех людей, кто способен выйти за хлебом в тапочках, а через неделю прислать письмо из города за десять тысяч километров от Одессы.

Непредсказуемость Анатолия, его жизнь, его друзья и бесконечные любовные увлечения страшно действовали ей на нервы. Роза не понимала его и не хотела понять. Часто они ссорились, и ссорились жестоко. Роза кричала на брата, сыпала бранными словами и ругательствами, как дешевая базарная торговка. Анатолий же платил ей тем, что говорил в ответ тихие, но очень обидные слова. Таких ссор было множество, и после каждой Роза чувствовала страшное опустошение. Она ненавидела скандалы и ссоры. Но не ссориться с братом, которого не понимала, уже не могла.

Однако именно Анатолий поддержал ее тогда, когда Роза больше всего нуждалась в помощи. И после смерти родителей, и когда в ее жизни случилась настоящая беда – может быть, самая ужасная из всех. И в любой момент, чуть происходила какая-то неприятность, Анатолий всегда был рядом. Ее единственный по-настоящему верный друг, который никогда не предаст. Роза понимала это, даже несмотря на их ссоры. Но именно арест брата открыл ей глаза.

Это стало для нее страшной, реальной катастрофой, просто выбило ее из колеи. Совершенно потерянная, опустошенная и дико растерянная, Роза ходила по огромным комнатам вмиг опустевшей трехкомнатной квартиры и нигде не могла найти себе места.

Страшен был не обыск, который произвели везде, и в ее комнате тоже. Разбросанные вещи все еще валялись в полном хаосе по всей квартире, и Роза не могла найти в себе силы, чтобы их собрать. Страшно было осознание того, что в ближайшее время Анатолий не вернется домой, не войдет в эту дверь, и в квартире останется страшная пустота, не заполняемая ничем, и плотная, как смертельно засасывающее болото.