Июньская погода в этом году была непредсказуема. Раннее утро начиналось солнечно. Тёплые восходящие лучи щекотали землю, раззадоривали живность. Петухи во всех дворах, наперебой, как оголтелые хлестали крыльями, надрывали глотки, соревнуясь друг с другом. На ферме мычали сонные телята, коровы поднимали с пригретого опилками пола свои тяжёлые, круглые, сопревшие животы. День, как и вчера, и позавчера, обещался быть солнечным, ясным. Но через пару часов солнце блёкло, поднимался ветер, раскачивая деревья, снимал с реки гребешками воду, задирал бабам юбки, нагонял, откуда ни возьмись, грозовые тучи. Около получаса шёл сильный дождь, успевавший налить глубокие лужи на сухой, до этого пыльной дороге. С такой же быстротой, как приходила гроза, тучи рвались в небе на лоскуты, таяли под пробивающимися лучами уже раскалённого солнца, и безоблачное небо неподвижной материей накрывало всё вокруг. К обеду высыхала дорога, испарялась с полей вся налитая дождём вода, и не оставалось ни одного следа пребывания утренней грозы. Ближе к вечеру небо опять затягивало, но уже бесшумно, и даже западная его часть не пробивалась розовыми лучами заката. Но дождь так и не приходил, хотя духота очередной грозы накрывала парником всю деревню. Ночью же небо очищалось и черным куполом терялось в пространстве спящей деревни.
В чёрном доме с широкими белыми ставнями жила Катя-ворон, как прозвали её местные за крепкий, чёрный цвет волос, который с возрастом не тускнел и не разбавлялся сединой. Было ей далеко за пятьдесят, жила она одна, мало с кем общалась и редко выходила из дома. Лишь за водой к колодцу и в некоторые дни месяца к автолавке. Местные Катю побаивались, старались с ней не ссориться и по пустякам к ней не ходить. Умела она заговаривать недуги. Из-за этого не лесная слава ходила о «вороне». Мужики шарахались от неё пуще всех. Поговаривали, что Катя своего мужа в молодые годы приворожила. По греху этому ушёл Ваня на тот свет в неположенный ему срок – в сорок лет. С тех пор она ни разу не ходила проведать его на кладбище. Ванина могилка вся заросла, холмик утоп в землю, крест покосился. Кто там лежит – никто теперь не разберёт.
У приезжих случилось несчастье: собаку Евгения Николаевича укусила гадюка. На вечерней прогулке в лесу, рыжая сука сеттер вдруг взвизгнула, оторвав нос от кустов и как ни в чём не бывало побежала дальше. Затем походка её стала слегка пьяной и добежав до дома, она забилась под крыльцо. Паша смеялся с Найды, тормоша её за хвост, которым она была повёрнута к улице.
– Да не жарко же, Найди, – сквозь смех говорил он. – Вылезай давай, хватит там прятаться, ко мне! – мальчишеская вредность и дотошность не давала ему спокойствия, и он продолжал тормошить вялое, лохматое туловище собаки. Найда жалостливо виляла хвостом, когда мальчик её звал, пытаясь изо всех сил выразить свою любовь и радость от присутствия хозяйского сына.
– Ну всё! команд ты не слушаешь, вылезать не хочешь, я тебя сейчас сам вытащу и искупаю водой из бочки, – раздражался мальчик и схватив псину за задние лапы, выволок её из-под крыльца.
– Женя, что же делать? – причитала Надежда Петровна, оглядывая распухшую морду собаки. По худому, волновавшемуся туловищу Найды, приступами пробегала волна судорог, после чего она вся сжималась, тяжело дыша, затем вытягивала морду, и не поднимаясь с травы, перебирала лапами по земле, ища себе удобное положение.
– Пап! она сейчас умрёт! – кричал Паша, весь дрожа от нервного напряжения, сидя перед псиной на коленках и как ненормальный гладя больную по горячей голове. Евгений Николаевич понуро глядел на собаку, молчал в задумчивости, скрежеща зубами, от чего на его щеках, под щетиной дёргались скулы. Потом как будто очнулся:
– Надя, принеси покрывало, я её унесу.
– Куда? – не помня себя от отчаяния вскрикнул Паша. – Куда ты её понесёшь? Убивать?
– Женя! Не смей! – перегородила дорогу Надежда Петровна.
– Да пустите, вы! – ответил охотник через стиснутые зубы.
– Папа! – осипшим голосом кричал обезумевший и испуганный Паша. Рыдания сдавили ему горло. Надежда Петровна обняла сына, который позволил себе уже плакать в полный голос. Олег всё это время стоял неподалеку молча, беспомощно глядя на мучение Найды.
Катя-ворон на тот момент уже спала. Она ложилась рано, когда солнце ещё стояло над лесом, а вставала глубокой ночью. Затем снова ложилась часов в десять утра и спала до полудня. На стук Евгения Николаевича её окна отозвались холодным блеском приближающихся сумерек.
– Катерина! – крикнул он в тишину спящего двора. – Катя! Помощь нужна!
Через несколько минут послышался скрип двери на веранду.
– Чаво стряслось? – крикнула в ответ хозяйка, еще не показавшись в дверях. Затем она вышла на тесное крыльцо.
– Собака помирает. Гадюка укусила.
– Ууу… Тварь, ползучая… Хай сюды, похляжу.
Евгений Николаевич прошёл на веранду и положил животное на пол. Хозяйка нагнулась над собакой. Со сна она была босая, с бледным лицом. Заношенная ночная рубаха её, обнажала руки и ноги до колена. На плечи был накинут серый, местами дырявый шерстяной платок. Гладкие волосы её выбились и разлохматились вдоль длинной косы.
– Не хляди ты на меня! – вскинула она руками. – Ступай отседаль. Завтра приволочишься. Пущай эту ночь она тут побудит, я подлечу.
Евгений Николаевич вышел на улицу с тяжёлым сердцем. Он слышал, как Катя-ворон что-то бормотала, и бледная тень её ходила по дому из одной комнаты в другую. Эту ночь Евгений Николаевич с женой почти не спали. Детей же в крепкий сон срубила молодость. Когда рассвет только-только защекотал остывшее небо, охотник уже стучал робкими пальцами во входную дверь чёрного дома.
Собаку Катя вылечила. Найда встретила хозяина с щенячьим восторгом, попеременно то подпрыгивая, то прижимаясь к ноге охотника выгибая дугой свою худую, пружинистую спину. Выйдя от Кати, Евгений Николаевич на всякий случай перекрестился, быстро и почти незаметно, завидев выглядывающий вдали, крест часовенки.
Как-то днём девочки Оля и Полина крутились на ферме. Стас хозяйничал в доме один. Валялся в зале на полу и крутил в руках мяч, что Полина принесла днём раннее для игр. И мял он его, словно пытался расплющить, ковырял пальцем, скрёб обрубком обгрызенного ногтя. Потом поднялся с пола, залез в чулан, где у бабушки стояла целая батарея пустых банок, парочка которых была наполнена вареньем, оставшимся с зимы, с тонкой линией плесени под крышкой. Куча тряпок и всякого другого хлама. Покопавшись впотьмах чулана, мальчик обнаружил небольшой ящик с разными железяками, которые, очевидно, принадлежали деду Пете. В куче всего наброшенного откопал шило. И жадно улыбаясь, побежал за мячом. После расправы над игрушкой, Стас добрался до игральных карт, которые девочки спрятали в ящике стола, укрытого жёлтой скатертью. Отобрал всех дам и валетов и беспощадно порвал их на мелкие кусочки, после чего закопал в саду, наделав холмиков. Затем он слопал остатки, подаренных дядей Юрой, конфет.
– Стасик, ты что натворил? – закричала Оля, когда вернулась домой с фермы. – Ты зачем карты порвал и мяч проколол? Что мне Полине сказать?
– Скажи ей, что она дура! – победоносно отозвался мальчик.
– Ты обормот! я бабушке всё расскажу, она тебе задницу-то надерёт.
– Пусть дерёт, мне не страшно. Надоело, что ты всё возишься с этой городской. Воображала она, нам таких не надо, – горланил мальчик, забираясь по маленькой деревянной лестнице на печку.
– Ты чего туда полез, а ну слезай, будешь карты и мяч заклеивать.
– Ай, отвяжись. Если тебе так охота, сама клей.
– Ба…ба… – Оля побежала на улицу, за дом.
– Эй Оля! Вернись! – заорал Стас, высунув растрёпанную голову с печки. – Ты что?
В окне кухни с заднего двора показалось обмотанное в платке слегка морщинистое лицо бабы Вари. Она театрально погрозила кулаком в пустую кухню, где на печке притаился Стас.
– Вот совсем с телеги упали, – тихо проговорил про себя мальчик и увидел на верхней полке шкафчика со сломанной дверкой банку сгущёнки.