– Услышу хотя бы шепот – держитесь, – говорит она, но угроза выдыхается прямо у нас над головами, как проколотый воздушный шарик.

Из Чикаго мы выезжаем уже вечером. Кармин сидит у меня на коленях, ладошки на стекле, личико прижато к окну, и смотрит на ярко освещенные улицы и дома. «Веть», – говорит он тихо, а город начинает убегать вдаль. Я тоже смотрю в окно. Скоро там делается темно; невозможно сказать, где заканчивается земля и начинается небо.

– Постарайтесь как следует выспаться, – кричит из головы вагона миссис Скетчерд. – Утром все должны быть в лучшей форме. В ваших интересах произвести хорошее впечатление. А заспанный вид вполне могут принять за лень.

– А если меня никто не возьмет? – спрашивает какой-то мальчик, и весь вагон, кажется, перестает дышать. Этот вопрос крутится у каждого в голове, но, похоже, никому не хочется знать ответ.

Миссис Скетчерд бросает взгляд на мистера Курана – будто она этого вопроса ждала.

– Если никто не возьмет тебя на первой остановке, следом за ней будет еще несколько. Я не припоминаю ни единого случая… – Осекается, поджимает губы. – Крайне редко случается, чтобы мы привозили детей обратно в Нью-Йорк.

– Простите, мадам, – подает голос девочка, сидящая в одном из первых рядов, – а если я не захочу жить с людьми, которые меня выберут?

– Если они меня будут бить? – выкрикивает какой-то мальчик.

– Дети! – Стеклышки очков миссис Скетчерд вспыхивают, она начинает крутить головой. – Я не потерплю, чтобы меня перебивали! – Она вроде как собирается снова сесть, не отвечая на вопрос, но потом передумывает. – Я скажу вам следующее: вкусы и личные пристрастия у всех различны. Некоторым родителям нужен крепкий мальчик, который сможет работать на ферме, – как нам всем известно, упорная работа идет детям на пользу, и вам, мальчики, очень повезет, если вы окажетесь в семье набожных фермеров; а кому-то нужны малыши. Иногда люди решают, что им нужно одно, но потом передумывают. Мы от души надеемся, что каждый из вас найдет себе подходящий дом на первой же остановке, но на деле не всегда выходит так. А потому, помимо уважительности и благонравия, вы должны хранить веру в Бога, который в момент сомнений укажет вам верный путь. Каким бы ни было ваше странствие, долгим или коротким, Он всегда будет вам помогать, если только вы станете хранить веру в Него.

Я смотрю на Голландика, а он – на меня. Миссис Скетчерд знает не лучше нашего, как будут обращаться с нами люди, к которым мы попадем. Мы движемся в незнаемое, и выбора у нас нет – только сидеть смирно на жестких сиденьях, пока нас везут к цели.

Молли идет обратно к машине и через ветровое стекло видит Джека: глаза закрыты, чуть покачивается в такт песне, которую ей не слышно.

– Ку-ку, – говорит она громко и открывает пассажирскую дверь.

Он поднимает веки, снимает наушники.

– Ну, как оно?

Молли качает головой, забирается внутрь. Трудно поверить, что она провела в доме всего двадцать минут.

– Странная она, эта Вивиан. Пятьдесят часов! Опупеть можно.

– Но в принципе все состоялось?

– Вроде да. Мы договорились начать в понедельник.

Джек похлопывает ее по коленке.

– Супер! Время пролетит – не заметишь.

– Рано радуешься.

Это в ее стиле – разом прихлопнуть его энтузиазм, это уже вошло в привычку. Она часто говорит ему: «Джек, я не такая, как ты. Я злобная и противная», а потом чувствует облегчение, когда он отвечает смехом. Он исполнен оптимистической уверенности, что в душе она человек хороший. А раз он от всей души в нее верит, наверное, не все с ней так уж плохо, да?

– Ты, главное, повторяй про себя: все лучше тюряги, – советует он.

– А ты в этом уверен? Может, проще было бы отсидеть – и в сторону.

– Тут проблемка есть: судимость-то останется.

Молли пожимает плечами.

– С другой стороны, тут тоже полная задница, согласен?

– Да что ты говоришь, Молли? – спрашивает он со вздохом, поворачивая ключ зажигания.

Она улыбается, давая понять, что шутит. Ну почти.

– «Лучше тюряги». Отличный текст для татуировки. – Указывает на свою руку: – Вот сюда, на бицепс, двадцатым кеглем.

– Ты так даже не шути, – говорит он.

Дина плюхает сковородку с едой быстрого приготовления в середину стола и тяжело опускается в кресло.

– Уф. Совсем вымоталась.

– Тяжелый день на работе выдался, малыш? – говорит Ральф, он так говорит всегда, а вот Дина никогда не спрашивает, как прошел его день. Наверное, работа водопроводчика – занятие куда более занудное, чем деятельность полицейского диспетчера в кишащем злодеями Спрус-Харборе. – Молли, давай свою тарелку.

– У меня спина разламывается, заставляют сидеть на таком жутком стуле, – жалуется Дина. – Нужно пойти к остеопату, а потом подать на них в суд.

Молли передает тарелку Ральфу, тот накладывает ей еды. Молли уже привыкла выбирать овощи из мяса, даже в таком блюде, где поди пойми, что есть что, так все перемешано, – потому что Дина отказывается признавать, что она вегетарианка.

Дина слушает по радио передачи консерваторов, принадлежит к фундаменталистской христианской церкви, а на бампере ее машины красуется стикер: «Людей убивают не ружья, а аборты». Они с Молли – полные, диаметральные противоположности, и в этом не было бы ничего страшного, если бы Дина не воспринимала всякую точку зрения Молли как личное оскорбление. Дина постоянно закатывает глаза и что-то бормочет по поводу многочисленных проступков Молли: не убрала выстиранное белье, оставила грязную тарелку в раковине, не застелила постель – все это проявления либерального раздолбайства, которое ведет страну к гибели. Молли знает, что лучшая тактика – игнорировать все эти замечания, «как с гуся вода», говорит Ральф, но все же они ее достают. Она к ним избыточно чувствительна – как слишком высоко настроенный камертон. Для нее они из разряда Дининых непререкаемых наставлений: проявляй благодарность. Одевайся как нормальные люди. Не высказывай собственного мнения. Ешь то, что тебе положили в тарелку.

Молли не в состоянии понять, как со всем этим мирится Ральф. Она знает, что Ральф с Диной познакомились в выпускном классе, потом воспоследовала стандартная история «мальчик-футболист – девочка-чирлидер», и с тех пор они вместе, но вот чего Молли не может понять, это разделяет ли Ральф твердые убеждения Дины или намеренно ей не противоречит, чтобы не усложнять себе жизнь. Иногда он решается на малозаметные бунты – поднятая бровь, осторожно сформулированное, слегка ироническое замечание, например: «Ну, это решение мы сможем принять, только когда босс вернется».

Но при всем при том Молли понимает, что все сложилось не так плохо: у нее собственная комната в ухоженном доме, опекуны работают, не пьют, она ходит в нормальную школу, у нее симпатичный друг. Ее не заставляют возиться с малышней, как это было в одном из домов, где она жила, или убирать за пятнадцатью грязнущими котами, как это было в другом. За последние девять лет она перебывала в дюжине домов, в некоторых – не дольше недели. Ее шлепали половником, давали пощечины, заставляли зимой спать на неотапливаемой веранде; один отец-опекун учил ее сворачивать косяки, другие заставляли врать соцработникам. Татуировку ей сделали неофициальным образом, в шестнадцать лет, сделал двадцатилетний знакомый семьи из Бангора, который, по собственным словам, «изучал искусство татуажа», только начинал работать и поэтому не попросил оплаты, то есть в смысле… почти не попросил. Да ладно, не так-то уж она и держалась за свою девственность.

Зубьями вилки Молли размолачивает гамбургер на тарелке в надежде, что его будет совсем не видно. Отправляет немного в рот, улыбается Дине.

– Очень вкусно. Спасибо.

Дина поджимает губы и наклоняет голову, явно пытаясь сообразить, нет ли в похвале какого подвоха. Да видишь ли, Дина, думает Молли, и есть, и нет. Спасибо, что взяли меня к себе, что кормите. Но если ты думаешь, что можешь задушить мои идеалы, заставить меня есть мясо, хотя я сказала тебе, что я его не ем; если ты ждешь, что я буду переживать из-за твоей больной спины, притом что тебя моя жизнь совсем не волнует, – вот это уж дудки. Я согласна играть в твою гребаную игру. Но я не обязана играть по твоим правилам.