На третий день мы пересекаем границу штата Иллинойс. На подъезде к Чикаго миссис Скетчерд встает и произносит очередную тираду:

– Через несколько минут мы прибудем на вокзал «Юнион», и там пересядем на другой поезд, – вещает она. – Будь моя воля, я построила бы вас в шеренгу и отправила прямиком в новый вагон, зная наверняка, что так вы точно не учините никаких безобразий. Однако посадка начнется только через полчаса. Молодые люди, извольте надеть пиджаки, барышни – передники. И смотрите, не перепачкайте. Чикаго – гордый, благородный город, стоящий возле большого озера. С озера часто дует ветер, отсюда второе название: Город Ветров. Разумеется, все должны будут взять свои чемоданы и шерстяные одеяла, в которые нужно будет завернуться: мы пробудем на платформе не меньше часа. Я полагаю, что честные граждане Чикаго видят в вас мошенников, воришек и попрошаек, неисправимых грешников, которым никогда уже не встать на правильный путь. Их подозрительность вполне объяснима. Ваша задача – доказать, что они не правы: вести себя безупречно, как подобает образцовым гражданам, которыми, по убеждению Общества помощи детям, вы все можете стать.

На платформе ветер свищет сквозь мое платье. Я плотно оборачиваю плечи одеялом, не спуская глаз с Кармина, – он топает вокруг, и холод ему, похоже, нипочем. Ему хочется знать, что тут как называется: поезд, колесо, миссис Скетчерд (хмуро смотрит на кондуктора), мистер Куран (просматривает газеты на лотке). Свет – фонари загораются как раз тогда, когда Кармин обращает на них взгляд, будто по волшебству.

Вопреки ожиданиям миссис Скетчерд, – а возможно, в ответ на ее увещевания – все мы, даже мальчишки постарше, ведем себя тихо. Сбились в кучку, покорные, как скотина, только топаем ногами, чтобы согреться.

Все, кроме Голландика. А он-то где?

– Пс-с-т. Ниев.

Услышав свое имя, я поворачиваюсь и замечаю его белобрысую голову в лестничном пролете. Раз – и исчез. Я смотрю на взрослых, они заняты какими-то документами. Вдоль кирпичной стены неподалеку пробегает крупная крыса, все начинают визжать и показывать на нее пальцами, я же хватаю Кармина, оставив кучку наших чемоданов лежать где есть, и прячусь за какой-то столб и груду деревянных ящиков.

В лестничном пролете – с платформы сюда не заглянешь – у вогнутой стены сидит Голландик. Увидев меня, он без всякого выражения поворачивается и начинает подниматься по ступеням, исчезает за углом. Быстро оглянувшись – сзади никого нет, – я прижимаю к себе Кармина и поднимаюсь следом, не сводя глаз с широких ступеней, чтобы не упасть. Кармин запрокидывает голову и сам откидывается назад – болтается как мешок с рисом. «Веть», – лепечет он, указывая пухлым пальчиком. Я смотрю туда и постепенно соображаю, что это огромный полукруглый свод вокзала, почти полностью остекленный.

Мы оказываемся в огромном помещении, где кишат люди всевозможных форм и цветов: богатые дамы, за которыми следуют служанки, мужчины в визитках и цилиндрах, продавщицы в ярких платьях. Все сразу глазом не охватить – статуи и колонны, балкончики и лестницы, огромные деревянные скамьи. Голландик стоит в самом центре и сквозь стеклянный потолок таращится в небо; потом срывает кепку, подбрасывает вверх. Кармин выворачивается из моих рук, а стоит мне его выпустить – несется к Голландику, обхватывает его колени. Голландик нагибается, сажает его на плечи; подходя, я слышу, как он говорит:

– Давай, дружище, раскидывай руки, я тебя покручу.

Крепко держа Кармина за ноги, начинает крутиться – Кармин тянет ручонки, запрокидывает голову, смотрит в потолок, вереща от восторга, – и в этот миг, впервые после пожара, я забываю о своих бедах. Меня переполняет радость, столь сильная, что от нее делается больно, радость, подобная острию ножа.

Тут в зале звучит свисток. Трое полицейских в темной форме несутся к Голландику, выхватив дубинки, а дальше все происходит невероятно быстро: наверху лестничного пролета я вижу миссис Скетчерд, простершую свое воронье крыло, и мистера Курана, который несется к нам в этих своих дурацких белых туфлях; вижу Кармина, который в ужасе цепляется за шею Голландика, – а жирный полицейский орет: «Всем стоять!» Мне заламывают руку за спину, и какой-то мужчина выплевывает прямо мне в ухо: «Сбежать пытались, да?» – и дыхание его отдает лакрицей. Отвечать бессмысленно, я молчу, пока он силой опускает меня на колени.

В огромном зале повисает тишина. Уголком глаза я вижу Голландика, лежащего на полу, прижатого полицейской дубинкой. Кармин ревет, и один только его рев разрывает тишину; Голландик иногда пытается шевельнуться, но получает тычок под ребра. Потом оказывается, что на нем наручники; жирный полицейский рывком поднимает его на ноги, толкает в спину – Голландик, спотыкаясь, летит вперед.

Тут я понимаю, что он уже бывал в таких переделках. Лицо его лишено выражения; он даже не протестует. Я вижу, что думают зеваки: обычный малолетний преступник, нарушил закон, по всей видимости, не впервые. Полицейские охраняют покой честных граждан Чикаго, и слава богу.

Жирный полицейский подтаскивает Голландика к миссис Скетчерд, а Лакричный Дух тут же резко дергает меня за руку.

Вид у миссис Скетчерд такой, будто она только что сжевала лимон. Губы сложены в подергивающееся «о», а сама она, похоже, дрожит.

– Я посадила этого молодого человека рядом с тобой, – говорит она мне страшным, тихим голосом, – в надежде, что ты окажешь на него благотворное влияние. Судя по всему, я глубоко заблуждалась.

В голове у меня сумбур. Как бы убедить ее, что он не хотел ничего плохого.

– Нет, мадам, я…

– Не перебивай.

Я опускаю глаза.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Я прекрасно понимаю: что бы я ни сказала, ее мнение обо мне не изменишь. Именно поэтому я испытываю странную свободу. Единственное, чего я могу добиться, что Голландика не отправят обратно на улицу.

– Это я во всем виновата, – говорю я. – Я попросила Голландика, в смысле Ханса, проводить нас с маленьким наверх. – Я смотрю на Кармина, который вырывается из рук полицейского. – Я подумала… вдруг нам хоть краешком глаза удастся увидеть это озеро. Я подумала, что малышу оно очень понравится.

Миссис Скетчерд гневно пялится на меня. Голландик смотрит с изумлением. Кармин произносит: «Оево?»

– А потом Кармин увидел свет. – Я указываю пальцем вверх, смотрю на Кармина – он запрокидывает голову и выпаливает: «Веть!»

Полицейские не знают, что делать. Лакричный Дух отпускает мою руку, видимо уверившись, что я не сбегу.

Мистер Куран переглядывается с миссис Скетчерд; выражение ее лица смягчилось, пусть и чуть-чуть.

– Ты глупая и упрямая девочка, – говорит она, но металл из голоса исчез, и я чувствую: она скорее делает вид, что сердится. – Ты нарушила мое указание оставаться на платформе. Ты подвергла опасности всю группу, а сама опозорилась. Хуже того, ты и меня опозорила. И мистера Курана, – добавляет она, повернувшись к нему. Он морщится, будто пытаясь сказать: «Не надо и меня припутывать». – Однако, как мне представляется, полицию в это вмешивать излишне. Это гражданское, не уголовное правонарушение, – разъясняет она.

Жирный полицейский с показным тщанием снимает с Голландика наручники, цепляет их себе на пояс.

– Может, нам его все-таки забрать, мадам?

– Благодарю вас, но мы с мистером Кураном сами накажем его примерным образом.

– Как скажете. – Он дотрагивается до околыша фуражки, делает шаг назад, поворачивается кругом.

– Вот тут можете не сомневаться, – угрюмо произносит миссис Скетчерд, глядя на нас в упор. – Вы оба будете наказаны.

Миссис Скетчерд несколько раз ударяет Голландика по костяшкам пальцев длинной деревянной линейкой, но наказание не выглядит слишком суровым. Он даже не морщится, пару раз встряхивает руками, подмигивает мне. По совести говоря, наказать ей его особо нечем. У него нет ни семьи, ни имени, кормят его скудно, держат на жестком деревянном сиденье, а потом, как предположил Мокрый Джек, собираются продать в рабство – такой образ жизни уже сам по себе наказание. Да, она пригрозила, что разлучит нас, но в итоге оставляет вместе: ей не хочется, чтобы Голландик распространял свое тлетворное влияние на других, поясняет она, а что касается Кармина, то, если ей придется о нем заботиться вместо меня, она только саму себя и накажет. Она приказывает, чтобы мы не разговаривали и даже не смотрели друг на друга.