— Это все? — выжала из себя Мира, потому что тишина затянулась, начала подкидывать какие-то глупые надежды. Но Митя, казалось, именно так чувствовал себя комфортнее. Он лишь на мгновение устало прикрыл глаза, и едва заметно кивнул. Кадык дернулся в пересохшем горле, идентично тому, как взводят курок. Мира поняла, что если и сейчас слов для неё больше не было, это означало только одно, — их больше никогда не будет, ни за упокой, ни за здравие.

— Дмитрий Николаевич, там Лису на хвост сели, — в дверях застыл охранник, растерянный такой немой сценой. Мира заметила лишь небольшую ухмылку, самым краешком губ, прежде чем Митино лицо, снова стало жестким и суровым, словно вытесанным из грубого камня. Если бы у Миры осталось ещё хоть немного сил, наверное, она бы тоже улыбнулась, вот так, хладнокровно, или бы рассмеялась во все горло, ликуя от того, что не одна она такая неудачница.

Дети выросшие среди животных, ведут себя как животные. Она ведь была ребенком, хоть когда-то за свои восемнадцать лет, имела на это право?

Воздух вышибло из легких, когда Митя толкнул ее в сторону охранника, отряхивая пальто и пряча руки в карманы.

Лишь два тёмных, глаза, указали на выход, и Мира почувствовала, как уже другие, чужие руки, больно сжали ее тело.

Она видела перед собой спину Мити, бетонные ступеньки с синей полоской по краям.

Их оставалось восемь.

Семь. Первый глоток воздуха.

Шесть. Первое слово.

Пять. Первая смерть.

Четыре. Первая сигарета.

Три. Первая депрессия.

Два. Первая любовь.

Один…

Холодный ветер тысячами иголок вонзился в кожу, заставляя ощетиниться.

Звери не умеют играть. Они просто оттачивают свои навыки для убийства вполсилы.

МИРА

— Ключи дай, — Митя протянул руку, и его водитель молча положил связку в широкую ладонь.

Серое небо угнетало, унылый пейзаж шелестел голыми ветвями траурные мелодии. От замедленной съемки перед глазами начинало подташнивать. Начиная с унылого дворника со старой метлой, который волок по раздробленному асфальту соломенного цвета мешок с огромной латкой, продолжая скрюченным мужчиной, который короткими затяжками курил сигарету, сжимая в руке поводок с собакой, постоянно тянувшей его в сторону. И заканчивая запыхавшейся женщиной, с тремя пакетами наполненными продуктами.

Я уже не сопротивлялась.

Я понимала, что это было бесполезно.

Горько было только от того, что слишком долго пришлось терпеть все подлянки, которые преподносила жизнь, ради вот такого финала. Все можно было закончить намного раньше и было бы менее больно. Не пришлось бы вот так выворачиваться наизнанку, разрываться на миллионы кусков и задыхаться неизбежностью.

Меня просто усадили на переднее сидение, захлопнув дверь и она ударила в плечо, заставляя пошатнуться, но вяло и беззвучно. Я чувствовала себя старой куклой, которую везли на мусорную свалку, где были похоронены сотни таких же как и я, тех кто перестал приносить радость и оправдывать чужие ожидания.

Машина завелась, резко дернулась поднимая пыль. Мозг заставил вздрогнуть мое тело, когда она чуть не столкнулась лоб в лоб с другой машиной, выехавшей из-за угла. Сознание постепенно просыпалось, начиная нашептывать о том, что необходимо бороться, но его голос был совсем тихим, настолько, что и прислушиваться не хотелось.

Митя протянул руку между сидениями, захватывая уже начатую бутылку. Одной рукой открутил крышку, отпивая прямо из горлышка мутную янтарную жидкость. От запаха алкоголя, который заполнил салон стало мерзко, но не так мерзко как внутри.

Мне казалось, что я слышу ровный стук его сердца, чувствую на своей шее его руки, которые совсем не дрожат. Его взгляд упрямо сканировал дорогу, и ни один нерв на лице не приходил в движение. Наверное мне нужно было бояться, но все эмоции словно ампутировали, и прижгли не особо переживая о возможных шрамах.

О том, что по моему лицу текут слезы, я поняла лишь тогда, когда обратила внимание на свои безвольно лежащие ладони. Они были мокрыми от крупных капель, словно крышу в машине сорвало, и небо укрыло нас проливным дождем.

В салоне стоял запах сырой земли, жареных пирожков и крепкого алкоголя. Я понимала, что скорее всего это мозг проектирует такие ассоциации, пытаясь меня привести в чувства, как доктор, который подносит к носу потерявшего сознания нашатырь.

Я сделала много ошибок за всю свою жизнь, я принимала неправильные решения, я связывалась с плохими людьми, я отдавала свое тело, но мою душу возвращали мне на сдачу. Она превратилась в затертую купюру, которая слишком много гуляла по рукам и потеряла свой первоначальный вид. Никто и никогда не захочет класть такую рвань в свою новенькую копилку. Говорят, что это к бедности и несчастью. Наверное, как и я.

Но не смотря на все эти поступки, на глупость, на идиотскую одержимость подарить себя кому-то, кто действительно бы в этом нуждался, я никогда не искала ни в чем личной выгоды. Я всегда хотела взаимности. Я всегда хотела быть сильнее, чем являлась на самом деле, мне хотелось занять место в этой жизни, перестать чувствовать себя безбилетником забившимся в углу усталого вечернего троллейбуса, пока кондуктор дремлет, возвышаясь на своем кресле. Но меня снова выгребли и выбросили на промокший асфальт, закрыли турникет, а проезжающая машина окатила с ног до головы. Потому что, я была никем. Потому что, за меня некому было постоять. Потому что, все вокруг диктовали мне условия, а мнение пустого места никого не интересовало. Потому что, я слишком слабо боролась, недостаточно для того, чтобы все вокруг начали меня замечать.

— Я не буду с тобой жить, — пришлось стиснуть зубы, и впиться ногтями в коленки, для того чтобы голос не сорвался и не дрогнул.

Мысли медленно раскладывались по полочкам, инстинкт самосохранения и чувство собственного достоинства, начинали медленно просыпаться.

— Смешно, — Митя усмехнулся, делая снова череду глотков.

Он даже коротко хохотнул, как бы подтверждая этим свои слова.

— Если ты думаешь, что после всего что произошло, можно что-то склеить, — я принялась от досады заламывать пальцы, потому что слова не шли.

Потому что не хотелось сидеть спокойно, не хотелось подбирать выражения. Хотелось вырваться из этой клетки и просто послать его нахрен. Закрыться в доме, рухнуть на кровать и впасть в кому, методично вырывая из себя воспоминания как занозы. Если он решил, что его желания достаточно, если он думает что имеет право великодушно меня прощать…

— Я не везу тебя к себе домой, у тебя теперь будет новое место жительства, — Митя поморщился от нового глотка, и на моих зубах сама собой появилась оскомина.

Хотелось крикнуть: хватит! Хватит в моей жизни подобных игр в добрых мальчиков, которые играют в куклы. Покупают платьица, игрушечную мебель, дарят пластиковые поцелуи, резиновые чувства, синтетические отношения и механические обещания. Хотелось кричать что всего этого я наелась сполна, но тонкая плотина все еще сдерживала поток не высказанных претензий.

— Митя, я сама разберусь со своим местом жительства, — проговорила я, крепко зажмуриваясь пару раз, для того чтобы мутный от слез фокус вернулся на место.

— Боюсь, от тебя тут уже мало что зависит, — прозвучало сухо и равнодушно.

Как треск надломленной табуретки, под ногами без пяти минут повешенного.

— Мне не нужны были твои деньги. И если бы можно было вот так просто украсть у тебя что-то более ценное, я бы сделала это. Вырвала бы из тебя то, что дорого, сукин ты сын. Ненавижу!

Мой голос сорвался и охрип, и я несколько раз пнула ногой по его сидению.

— Не переживай. Ты и так вырвала.

Он даже не смотрел на меня. Голос его был спокойным и ровным.

Было такое чувство, что мы едем домой, сейчас я буду плакать и биться раненой птицей, а он молча прижмет меня к себе и вытерпит все. Заставит простить себя. Он это умел.