– Марта! Сними фасоль с огня, пока не подгорела! – требовательно кричит кухарка, с другого конца огромной княжеской кухни и я, бросив резать лук, несусь к камину, в котором висит котелок с фасолью.

Не приведи боги, подгорит, влетит мне по первое число тогда.

Сегодня все особо нервные! Еще бы! К молодой кнесенке едет свататься верховный Маг Северных земель! Неслыханная удача!

Правда проехал он уже много княжеств, хуторов и станиц, в поисках невесты, заходил, говорят, даже в самые простые дома, но даже всеми признанные прелестницы, умницы и рукодельницы, не подошли под его требования. А какие они, никто не знает.

Говорят, он просто в глаза девушке смотрит несколько мгновений неотрывно, разочарованно изрекает – Не та. И уходит не прощаясь.

Наше княжество, последнее на южном пути осталось. Дальше, лишь навьи болота непролазные остались. А что за ними, никто не знает. В них даже верховные, не захаживают. Тамошние обитатели, еще никого живым не выпустили. Даже верховный Жрец Перуна[1] и тот сгинул позатем летом, защитную волшбу княжества обновляя.

Так, что князь Радомир наш, доволен чрезвычайно. Поскольку Магу идти боле некуда, он и уверен, что выбор его падет, на дочку его Радмилу, та и умна, и пригожа, и ткать и вышивать умеет, и силы слова не лишена. Кровь в секунду заговаривает, а уж если обозлиться на кого, что правду сказать, редко бывает, но, если случится – горе тому! С неделю под глазом фурункул будет с голубиное яйцо величиной.

Так, что князь наш, зятя, будущего ждёт – не иначе!

И приказ у нас один! Чтобы все и во всем идеально было!

– Марта! Ты щуку сливками залила? – тут же кричит кто-то из девок.

– Марта! Бесы тебя раздери! Ты здесь еще! Немедленно в личные палаты кнесенки беги! Тебя кличут, уж четверть часа как! – злобно кричит один из личных княжеских слуг, прямо над ухом.

Я подпрыгиваю.

Если княжичи зовут, тут уж не до сливок!

Бросаю все и несусь в другое крыло терема, в личные палаты кнесенки. За щукой, найдется, кому присмотреть.

В животе неприлично громко урчит. Дело уж к полудню близится, а я еще и кусочка хлеба не проглотила. Все кругом, бегом, о стенку лбом.

Ну, ничего! Не только я, так сегодня. Всем продахнуть некогда.

А вот уедет маг, да если еще и кнесенку с собой заберет, работы у нас в раз поубавиться, а князь всем жалование утроить обещал, если с нашей стороны, все как надо пройдет, без единого укора. Вот мы и стараемся! Кому ж тройного жалования не хочется.

Жаль только с Михалом не увижусь, в день его именин!

Ну да ничего! Времени у нас еще много будет! Вот попросит он моей руки у князя после сбора урожая, и заживем складно да рядно.

Князь не откажет! Он благоволит молодым! Свадьбы на свои деньги играет. Роду жениха избы молодым ставить помогает, и приданое дает. Чтобы княжество его естественным приростом увеличивалось. А земли-матушки и даров ее, хвала богам, на всех хватает, край у нас теплый, плодородный, голода уж несколько веков говорят небывало.

Улыбаясь своим мыслям, я и не заметила, как до княжеских палат добежала.

Оправила передник, пригладила волосы, постучала.

– Входи.

Вошла и поклонилась княжеской дочери. Сидела девица золотоволосая, ни мертва, ни жива. Сидит на лавке под окном, словно кол проглотила и вздохнуть страшиться. В очах голубых испуг со страхом плещутся. Как будто вурдалаку на обед ее готовят, не иначе. Девкам своим, даже песни петь к сватовству положенные, запретила.

– Помоги мне, Мартушка, боль головную уйми. Голова, того гляди, расколется, – просит кнесенка стараясь держать лицо, а сама едва не плачет.

– А ты расслабься, милая, боль и пройдет. – Говорю, как ребенку, с ласковой улыбкой. – У тебя страх в глазах плещется, вот от него то все нервы и сжались до боли. Неужто не рада жениху такому знатному?

– Рада, очень рада! Говорят, он прекраснее молодого Дажьдьбога, а силой сравним лишь с Ярилой, а лишь ему светило по небу двигать позволено. Да только маг он, а не ведун и не жрец! Понимаешь?! Маг! А у магов сила темная! Навьи[2] Боги их питают!

В голосе молодой княжны слышаться, слезы, что душу мне рвут и тревожат. Я ведь с детства при ней. В подружках, одними няньками мы выращены.

– У Творца всевышнего, нет ни тьмы, не света, Что Боги Нави, что Боги, Прави, все дети его. Для него все едины и одно без другого не может. Через них Творец Всевышний, все грани бытия познает, – попыталась утешить я несчастную.

– Так оно! За свет, я может быть ему и полюблюсь, да только, говорят люди, что три жены у него уже были и все родами почили, вместе с младенцами, не разрешившись. А еще говорят, что драконом оборачиваться может. Черным как ночь. Страшно мне, Мартушка.

Бедняжку аж передернуло, и слеза по щеке побежала.

– Жить бы с ним жила, а рожать – нет. Боюсь. И теперь боюсь, что он в глазах моих сие прочтет, зато и не выберет. А батюшка тогда прогневится, со свету сживет!

– С чего б? Ни тебе одной откажет ведь.

– Ты батюшке, это скажи! Он уже седьмицу орлом летает.

– Ну, расстроиться, так и что с того? Не твоя печаль, что маг привередлив больно!

– Как же не моя! – всплеснула руками кнесенка. – Улыбалась, скажет не ласково.

– А ты улыбайся, да взгляды жаркие в мага, словно стрелы перуновы мечи, что б оттаяло его северное сердце, – попыталась подзадорить я хмурую девушку, но та, лишь сморщилась еще больше.

– Не до смеха мне сейчас! Помоги, говорю.

Свита кнесенки расступилась, я подошла к ней сзади, положила руки ей на плечи и охнула, они просто гудели от напряжения.

– Закрой глаза и подыши глубоко, расслабься, сколь можешь.

Кнесенка послушно прикрыла глаза, а следом за ней и я.

Пара секунд и я перестроилась на внутреннее зрение.

Это у меня врожденное, с детства закрываю глаза и вижу, как человек светится, теми или иными цветами, и как он изнутри устроен тоже, вижу. Как кровь по всем членам бежит, ощущаю. Лечить могу, если, что-то темное увижу, потоки своего личного света направляю, он тьму на тонком теле человека и выжигает. Правда, если, что серьезное, то слабость потом долго, а то и вовсе заболеть могу, но людям никогда не отказываю, права не имею.

Наделили Боги даром – будь добра, во благо используй. Тогда и сама не пропадешь.

Мне б к ведуньее Милодаре, в ученицы пойти хотелось, что б глубже природу дара своего изучить, да развить его. Да только противится князь тому от чего-то. При себе, на кухне держит, да у кнесенки в подружках.

Родители мои тоже при князе служили, отец воеводой был, да погиб еще до моего рождения, а мать при княгине распорядительницей была, да родами моими померла.

Пожалела сироту Княжна-матушка, в память о заслугах родителей, при няньках дочери своей растила, я матушкой ее звала всегда с дочерними чувствами, однако и место свое всегда знала. Няньки неусыпно, по сто раз на дню упоминали, что роду я хоть и славного, но не княжеского. А мне с того и печали не было. Росла в тепле, уюте, не без ласки даже. Чего еще желать?

Сияние у Кнесенки было низкое, холодное, не обтекало тело плавно, как и должно, а ершилось прерывисто и почти ощутимо кололось.

– Эко ж тебя скрутило, милая.

– Ведь не напрасно ж ему Боги род свой продолжить не дают! Видать прогневал чем-то самых высших в пантеоне, – шепчет Радмила словно сама себе и ершистость ее на тонком плане лишь больше крепчает.

– Расслабься, говорю! Не пускаешь меня! Колешься как ежик лесной.

Радмила еще несколько раз глубоко вздохнула, но ничего не вышло. Страх ее был слишком силен и от носильных попыток расслабиться, въедался в глубь тонкого тела кнесенки все прочнее.

– Эх! Знала бы, что так серьезно все будет, поела бы хоть.