Инма, не говоря ни слова, подвинула к нему тарелку с супом. Он поднял на нее сумрачный взгляд, – она сделала вид, что не заметила его и продолжала есть. Он тоже взял ложку.

Да, Инма знала его и поэтому знала, конечно, что означает этот внезапный упадок настроения, и это выражение лица, и эта попытка сделать карандашный набросок на салфетке в отсутствии иных подручных средств для работы. Знала она также, что в такие моменты лучше ничего ему не говорить, оставить все как есть, и пусть он некоторое время пребывает в иллюзии одиночества, словно за тонированным стеклом; вдохновение, не поддержанное действием, скоро уйдет, а с ним уйдет и эта наэлектризованность в воздухе, как будто остановившемся между ними, и нервное напряжение.

Алехандро молча доел суп. Весь в своих мыслях, сейчас он не смог бы сразу вспомнить, что это был за суп. Инма так же молча поменяла тарелки перед ним. Он машинально взял вилку и нож, начал есть. Его дама из Эльче все еще стояла перед глазами, но образ ее уже стал бледнеть, меркнуть, расплываться. Он даже не пытался вернуть его, это было бесполезно, он понимал. Но надеялся, что, однажды проявившись, образ этот еще вернется, и ощущение его вернется, – надо только быть готовым.

Он поднял глаза на Инму и улыбнулся, увидев, как просияло ее лицо.

– Ты уже со мной? – спросила она.

– С тобой, – ответил Алехандро. – Я всегда с тобой.

4.

Ни в те времена, ни в более зрелом возрасте Лина не отличалась предусмотрительностью и дальновидностью. Разумеется, она, как всякий относительно разумный человек, просчитывала предстоящую ситуацию, однако потом у этой ситуации почему-то оказывалась масса неучтенных нюансов, которые Лина и предположить не могла и которые в результате портили всю картину.

Так получилось и в этот раз. Он, кстати, был первым или одним из первых, наглядно продемонстрировавшем Лине коварство жизни. Разогнавшись по аллее на сестрином красивом велосипеде и собираясь красиво упасть перед карими очами Гиля, она не подумала о том, что может упасть по-настоящему, и будет это совсем не так красиво, как было задумано.

Колесо налетело на булыжник, невесть каким образом попавший на ровную, утром подметенную аллею, и Лина вылетела из седла – да, перед карими очами Антона Гиля, но, во-первых, шлепнулась прямо в лужу, неглубоким озерцом растекшуюся возле скамейки, а во-вторых, обдав грязными брызгами всю компанию любимого, включая его самого.

– Эй! – завопил Гиль, вскакивая. – Корова! Смотри, куда едешь!

В это мгновение любовь Лины испарилась без следа, но тогда она еще этого не поняла. Ей было обидно, стыдно, мокро. По ее шикарным белым одеждам растекались грязно-серые ручейки, а джинсы сзади промокли насквозь, до трусов. Кроме того, как она ни старалась сдержаться, но слезы такими же грязными ручейками потекли по ее щекам. Она потерпела полное, сокрушительное поражение, как говорили в документальных фильмах про гитлеровскую Германию.

Сквозь слезы как сквозь линзы она увидела велосипед, валявшийся на обочине аллеи, а также чьи-то ноги в мятых вельветовых серых брюках, быстро идущие к ней от дороги, через газон. Сильная рука рывком подняла ее на ноги. Уже нечего было рассчитывать на то, что это Гиль. Тот с недовольным видом снова уселся на спинку скамейки, стряхивая с себя капли грязной воды, Лина и его видела сквозь свои слезы-линзы. А затем ей вытерли слезы ладонью, теплой и твердой, она и сейчас помнила это прикосновение. Она подняла глаза.

Лишь вспоследствии, став старше, она с улыбкой припомнила подходящую тому случаю ассоциацию – «Король умер, да здравствует король!». Ее детская любовь тогда умерла, но в следующие мгновения родилась любовь истинная, зрелая. «Любовь умерла, да здравствует любовь!» Естественно, и это тоже Лина поняла гораздо, гораздо позже. А в те минуты она просто смотрела в яркие и как будто даже искрящиеся голубые глаза и слышала – в горе своем не разбирая слов – мягкий голос.

И как в тумане – воспоминания, которые потом долгое, очень долгое время составляли значительную часть ее размышлений. О том, как он поднял велосипед, как приобнял ее за плечи и повел прямо через газон к дороге, как остановился у «Нивы» болотного цвета и ловко прикрутил велосипед проволокой к багажнику на крыше машины, как открыл для нее дверцу у переднего пассажирского сиденья… Все это было так банально, казалось ей потом со стороны уже прожитых лет и пережитых эпизодов, так обычно и просто, но именно это она запомнила, именно это любила в своем прошлом так, как мечтала бы любить и что-то еще, но ничего подобного уже не было дано.

Она узнала его. Не сразу, а когда уже ехали по улице и он опять что-то говорил ей, улыбаясь, а она кивала, ничего не соображая. Это был Алекс Пулитц, ее сосед по двору, художник. Она знала, что у него жена и сын, больной ДЦП. Она часто видела его младшего брата Эрика, развязного парня с красивой наглой физиономией, которого побаивалась даже острая на язык Марго. Но в общем эта семья была ей незнакома, разве что визуально. Таких был полон двор, по периметру которого стояли четыре двухэтажных дома и в каждом было по два подъезда.

Он тоже узнал ее. Немного придя в себя, Лина наконец начала разбирать слова и тогда услышала вопрос:

– Мы ведь живем в одном дворе, так?

– Да, – ответила она севшим голосом. – Вы в подъезде напротив…

– Тем более пора познакомиться, – сказал он и, мельком взглянув на нее, протянул ей руку. – Александр. Или Алекс.

– Я знаю…

Она и в самом деле слышала однажды во дворе, как его называла жена.

– А тебя как зовут, детка?

– Лина.

– Неплохо, – кивнув, произнес он. – По крайней мере, у родителей есть фантазия.

– А мою сестру зовут Марго.

– Слышу в голосе мстительные нотки. А что? Марго – тоже красиво. Нет?

– Нет.

– Ладно, нет так нет…

Он остановил машину возле своего подъезда. Лина с легким сожалением увидела, что двор почти пуст, если не считать стайки малышей, играющих с мячиком. С другой стороны, в настоящий момент отсутствие свидетелей было даже к лучшему, учитывая мокрый зад и грязную одежду. Может быть – усиленно начало работать воображение – ей еще не раз придется выйти из этой шикарной машины и войти в подъезд вместе с этим шикарным взрослым мужчиной, только она уже будет в красивом платье, в туфлях на каблуке (можно взять у мамы, у нее есть модные, «на выход», белые), и с высоко поднятой головой.

– Я вам сиденье испачкала… – сказала Лина.

– Ничего, высохнет – я щеткой почищу. Вылезай. Сейчас пойдем к нам, будем приводить тебя в порядок.

Лина опустила голову и следом за ним поспешила к подъезду. Он открыл дверь, пропустил ее вперед. Она юркнула внутрь и испытала немалое облегчение, попав наконец в полутьму, подальше от посторонних глаз, – все же вид у нее сейчас был почти что неприличный. Или точнее – совсем неприличный.

***

В том юном возрасте, да и в более старшем тоже, она в последнюю очередь обращала внимание на вещи материальные – квартира, ремонт, наряды, украшения и тому подобное были для нее совсем незначимы и малоинтересны. То, что могло ее заворожить, существовало вне мещанских категорий: внешность, голос, улыбка, взгляд. Как всякий романтик, Лина выбирала глазами и ушами, а вовсе не разумом. Так она выбрала Гиля, так – избежала знакомства с алтайским мальчиком, так была сражена наповал тридцатисемилетним Алексом Пулитцем.

Впрочем, он и в самом деле тогда был очень хорош. Худощавый – и при этом развитый физически, с сильными красивыми руками, подвижный, легкий, – он одним своим обликом сразу производил впечатление, которое лишь усиливала его художественная внешность. На худом лице бриллиантами сияли совершенно необыкновенные глаза редкого ярко-голубого цвета. Лина, кстати, тогда еще не видела бриллиантов в реальности, только раз по телевизору, в каком-то детективном фильме, но подумала именно так: «глаза как бриллианты». Возле уголков крупного рта были ямочки, от которых при улыбке расходились крошечные скобки. Кожа была слегка обветрена и загорела. Позже Лина узнала, что он довольно много времени проводит на природе, с мольбертом. Еще позже она узнала, что он почти не пишет пейзажей, а на природу уходит по каким-то своим причинам. Может быть, ему просто нравится вид полулеса и полуполя, притулившихся у окраины Лалина.