Есть ей уже не хотелось, а хотелось уйти, закрыться в номере и никуда больше сегодня не выходить, слушать джаз или что-нибудь совсем легкое, ни о чем не думая или, наоборот, погрузившись в свои воспоминания, самые что ни на есть недавние. И не будь она скована тысячей условностей, она так и поступила бы, наплевав на сделанный заказ. Но она продолжала сидеть и знала, что будет сидеть до тех пор, пока к ней снова не подойдет официант, пусть даже ей придется ждать его час или более.

Вот эту черту ее характера больше всего не выносил Виктор. Он учил ее быть решительней, не обращать внимания на других, а делать то, что удобнее ей самой в данный момент. Все было бесполезно. Для Виктора она была самой тупой, самой бездарной ученицей. Она никогда не могла осуществить ничего, даже самой малости, из того, что проповедовал ей он. «Ты как цветок, – говорил Виктор. – Он живет, никому не мешая, а если ему понадобится дождь, он не сможет его попросить и засохнет». Сравнение это раздражало Лину, и не только потому, что она вовсе не желала быть таким цветком, а еще и потому, что Виктору абсолютно не шло выражаться подобными категориями. Она понимала, что таким образом он старался донести суть своих выводов до нее, говоря на ее языке, но это ничего не меняло. Идиотский цветок, который не может попросить дождя, – что, кстати, естественно, ибо цветы вообще не разговаривают, – даже снился ей потом несколько раз.

Сейчас она снова вспомнила про тот цветок, подумала, что Виктор в очередной раз был прав насчет нее, тяжело вздохнула и стала смотреть в окно напротив. Конечно, ничего она там не видела и увидеть не могла – окно было занавешено шторой, но больше смотреть было некуда. Пока она разглядывала меню, ничего в нем не видя, она все косилась в сторону девушки Алекса, а теперь это было невозможно. Ей казалось, что девушка посматривает на нее, но для того, чтобы убедиться в этом, надо было посмотреть в ответ, а этого Лина не могла себе позволить. «Цветок», – с горечью подумала она. Виктор выразил свое мнение о ней коротко и неуклюже, но, как всегда, попал в цель.

Интересно, спросила ли девушка у Алекса, кто она такая? И что ответил ей Алекс?

***

– Алехандро, кто это? – спросила Инма.

Она, как и он, не была особо ревнива, но если бы узнала правду, скандал был бы обеспечен.

– Одна русская, – небрежно ответил Алехандро. – Встретились вчера в холле. Узнала меня и попросила автограф.

Инма кивнула, довольная. Ей нравилось, что Алехандро обладал определенной известностью, хотя, конечно, предпочла бы, чтобы он был актером, или режиссером, или певцом, или, на худой конец, писателем, но и художник – тоже было неплохо. Конечно, совсем не это она любила в нем, она просто его любила, но еще хотела, чтобы и другие его любили, а не только она и его шизофренический брат.

– Все-таки от Эрнесто есть какая-то польза, – сказала Инма. – Ну кто знает художников в лицо? А он пристроил твои портреты почти во все популярные журналы.

– А зачем кому-то знать художника в лицо? Вот тебе, к примеру, интересно, как выглядел Рубенс?

– Он не в моем вкусе.

– Но тебе интересно, как он выглядел?

– Алехандро, я знаю, как он выглядел, я видела его автопортрет. А еще я знаю, что ты скажешь дальше.

– Что?

– Что за художника должны говорить его работы.

– Именно так.

– Но сейчас другое время, Алехандро. Каким бы ты ни был талантливым, у тебя не будет успеха, если тебя не одобрит и не примет пресса. Если о тебе не пишут статьи, если у тебя не берут интервью и если твои фотографии не печатают в таблоидах – ты лох, ты никогда не станешь по-настоящему знаменит. Люди знают и любят только тех, кого часто видят в журналах или по телевизору. Артиста делает пресса. Это ужасно, но это наша действительность.

– Ты повторяешь слова моего брата.

– Потому что в этом я с ним согласна.

– Я не нуждаюсь в признании такого рода.

– Ты не нуждаешься в нем, потому что оно у тебя есть. Легко сказать: «Мне не нужны миллионы», когда у тебя полно денег и ты не собираешься отдавать их на благотворительность.

– Господи, Инма, ты вообще слушаешь, что я говорю? Я не сказал, что не нуждаюсь в признании, я нормальный человек и хочу, чтобы мою работу знали и ценили. Но мне не нужна та любовь публики, которая основана на моих фотографиях в журнале.

– От интереса к твоей фотографии полшага до интереса к твоему творчеству. Эрнесто прав, рассовывая везде твои фото. Ты красивый. Этим грех не воспользоваться для создания твоего имиджа.

– Ну и каша у тебя в голове. Может, мне в этих же целях сфотографироваться голым для какого-нибудь журнала?

– А что? Неплохая идея.

– Все, Инма, давай закроем тему.

– Давай. Я заметила, ты сегодня не в настроении. Ты обижен, что я задержалась в Дрездене?

– Нет, нисколько. Ты вовсе не обязана все время быть рядом со мной. Я говорил тебе об этом не раз. У тебя должна быть своя жизнь, Инма.

– Да, ты говорил.

– Мы же не сиамские близнецы.

– И это ты тоже говорил, Алехандро.

– Свои друзья, свои мечты, – я рад, что все это у тебя есть.

– Главное – у меня есть ты.

– Я не люблю разговоров о любви.

– Я знаю.

– Только в постели, Инма, только в постели.

– Я знаю.

– Боже мой…

– Что, Алехандро?

– Какая-то странная у нас эта поездка, ты не находишь?

– Нет. Почему странная?

– Да так… Ну где же этот чертов официант? Я сейчас начну жевать скатерть…

Он снова оглянулся, заодно бросив взгляд на Лину. Она задумчиво смотрела прямо перед собой, подперев подбородок рукой, и была похожа на даму из Эльче как ее точная копия, как слепок с оригинала. Разве что овал лица у Лины был более узок.

Алехандро на миг окаменел, потом отвернулся, взял салфетку и начал крутить ее в руках.

– Что с тобой? – спросила Инма.

– Ничего. А что?

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Сказал же – я хочу есть.

– Сейчас нам все принесут. Потерпи немного.

– Я терплю.

– Ну вот, уже несут.

– Наконец-то, – пробурчал Алехандро, бросая салфетку на стол и откидываясь на спинку стула. – Еще даже не стемнело…

– Перестань, прошло не более двадцати минут. Иногда ты ведешь себя как ребенок.

Алехандро с мрачным видом взял кусок хлеба, отломил немного мякиша и принялся катать его по скатерти. Настроение его резко упало. Он боролся с желанием еще раз обернуться и посмотреть на Лину. Точно ли она походила на образ, который преследовал его? Не показалось ли ему это в ярком, почти что слепящем солнечном свете? Белые скатерти, светло-розовые шторы, огромные окна, большой пустой зал, агрессивное солнце – все это так или иначе создавало определенный колорит, который мог исказить реальность.

– Алехандро, ешь салат, – напомнила ему Инма.

Он стал есть салат, не чувствуя вкуса. Почему-то ночное приключение, до этого представлявшееся ему приятным, но не более, сейчас начало волновать его. Он припоминал черты лица Лины, которые видел и при тусклом вечернем освещении, и при мягком рассеянном свете луны, и в утренних лучах солнца. Кажется, тогда в какой-то миг ему тоже почудилось, что она похожа на его даму из Эльче, или и это тоже было всего лишь игрой света и воображения? А возможно, вчера он просто слишком много выпил…

Внезапно ему захотелось оказаться в своей мастерской, за закрытой дверью, в полной тишине, перед мольбертом. Он был уверен, что если бы это осуществилось прямо сейчас, он по памяти смог бы написать свою даму из Эльче такой, какой чувствовал. И ему для этого не нужна была ни Лина, ни Инма, ни другая женщина. Все, что было необходимо для работы над новой картиной, в данный момент существовало в нем самом, в его голове, в его душе и в той призрачной неземной субстанции вокруг него, которая иногда называется вдохновением. Какая Прага? Какой ресторан? Какой салат?

Он отодвинул тарелку, взял салфетку, достал из кармана пиджака карандаш и попробовал сделать набросок. Но салфетка была рельефная и слишком мягкая, у него ничего не вышло. Он скомкал ее, бросил в тарелку с недоеденным салатом. Краем глаза он видел, что Инма нерешительно посматривает на него, желая что-то сказать. Он знал, что в итоге она ничего не скажет. Сейчас он мог даже обернуться и опять посмотреть на Лину без опасения, что Инма что-то заподозрит. Но оборачиваться он уже не хотел.