– Вот, извольте. Хороши! Для себя берёг на всякий случай! От сердца отрываю, исключительно как для вас, из гуманных, так сказать, чувств, от широты души и сердца. Примите и пользуйтесь на здоровье! Они крепкие, не сомневайтесь…как себе…как для себя…

Пусиков недоумённо взглянул на швейцара, но не имея сил спорить, покорно взял крылья.

– Только вы уж мне, пожалуйста, помогите… приладить.

Вдвоём они кое-как ремешками засупонили крылья на плечах Петра Петровича. Мнимый кайзер, оглядел Пусикова с ног до головы, довольно крякнул, дружески хлопнул по спине и душевно пропел:

– «Были когда-то и мы рысаками…»

В ответ Пусиков обречённо покачал седой гривой и, перебирая копытами и помахивая крыльями, похромал вверх по лестнице.

«Кайзер» же набрал номер телефона и коротко сказал:

– Объект на месте. Запускайте братьев, – а в уме уже начал составлять отчёт для начальства.

П-III десять раз пожалел о том, что согласился: «Чёрт бы побрал эту лекцию! Одевайся, шкандыбай на остановку, жди треклятый автобус, тащись в центр. Кому нынче нужны галлюцинации спятившего с ума художника? К тому же холод, снегопад, будь они не ладны! а тут ещё нога, «и вдруг прыжок, и вдруг летит»… етит…». Тоскливо вспоминал, как пришлось вставать из-за стола с жаренной птицей, водочкой, селёдочкой, заправленной растительным маслом и репчатым лучком, паровыми котлетами, икоркой и балыком… «Ах ты, господи ты мой, боже!»

Пусиков весь подобрался, словно старый боевой конь и, наддав здоровым левым копытом, преодолел последний пролёт.

Знал он, что обязательно будет хозяйка кабинета и организатор литературных встреч – девушка Евдокия.

«Дуня должна бы уже прийти. Без неё кто откроет помещение? Не на лестнице же проводить. Ещё подруга ейная – эта ходит без разбора на все вечера. Не помню, звать-то её как… Совсем ещё девчонка, кажется, школьница. Возможно, состоится явление Прасковьи Ивановны. Конечно, если у неё не случится других явлений. (Пусиков крутит указательным пальцем у виска.) Если рассудить здраво – какой интерес Прасковье, медработнику, женщине положительной и строгой, два часа слушать бредни о «геометрических цветных снах», в которых она не понимает ни аза, и, (как думает Прасковья Ивановна), я сам разбираюсь с трудом, хоть и делаю вид, что сия абракадабра мне нипочём. Только исключительно из любви ко мне».

Как бы то ни было, Пусиков готовился к этому вечеру. Он даже составил нечто вроде плана или конспекта с основными тезисами.

2

Пусиков едва дошкандыбал по коридору до нужной двери. Евдокия была уже на месте и ждала гостей. Он вошёл в прихожую и, тяжело дыша, кое-как стряхнул с шапки и усталых плеч серый, увядший снег, утирая ладонью слюни и козюли.

Он повернулся спиной к Евдокии и скинул свои крылья, ожидая, что хозяйка подхватит их, если не благоговейно, то с почтением. Но Евдокия как будто не заметила свалившихся на пол пусиковых крыльев. Под ними на Пусикове оказалась швейцарская униформа, но на это обстоятельство она тоже не обратила никакого внимания, а крылья так и остались валяться на полу.

Вместо приветствия он подпрыгнул на здоровой ноге и сладострастно признался Евдокии:

– Опаньки! Дунька, представь, я сейчас ел ножки утячьи.

– Ах, какой вы забавник, вам бы всё про ножки, – игриво пропела Дуня и сделала книксен, мило опустив завитую головку и подкрашенные чем-то зелёным выпуклые изумрудные глазюки.

Пусиков. И то верно.

Евдокия. А что у Вас с ногами?

Пусиков. Да шут их знает. Устали, вероятно. Отказываются производить движения. Правая не идёт, хоть убей! Укатали сивку крутые горки.

Евдокия. Круто! Но, впрочем, это не важно. (Принюхивается.) Фу! От вас и впрямь разит какой-то дохлой уткой.

После этого она осмотрела Петра Петровича с ног до головы, обиженно надула нижнюю толстую ярко-красную губку и отошла приготовить чаю или, может быть, Пусикову только так показалось, оттого что он очень желал, чтобы Дуня отправилась приготовить чаю. Ему захотелось взять её за аппетитную нижнюю губку большим и указательным пальцами правой руки и тряхнуть эдак сверху вниз.

Пусиков. (говорит, как о чём-то обыденном.) А, это крылышки, должно́. По случаю достались. Выдали вместо копыт.

Евдокия. Каких копыт?

Пусиков. Таких, которые вместо крылышек.

Евдокия. Каких крылышек?

Пусиков. Таких (показывает руками на лежащие на полу крылья.). Разве не видно?

Евдокия. Ничего не вижу.

Пусиков. То-то…куриная слепота.

Евдокия. Вы же говорили про «ножки».

Пусиков. Это всё враньё и происки врагов.

Евдокия. Если мне не изменяет память…

Пусиков. Измена… кругом.

Евдокия. Вас не поймёшь.

Пусиков. (командным голосом.) Евдоха! Кругом, я сказал, марш!

Евдокия. Что это с Вами?

Пусиков. А что?

Евдокия. Странный Вы сегодня.

Пусиков пожал плечами, шагнул в помещение и громко произнёс:

– Анчутка! Явление первое!

Подружка Евдокии, школьница, уже примостилась у стола и чего-то ожидала. Пусиков понял это, потому как рот у неё был открыт, а глаза смотрели в небо через белый бетонный потолок:

– С чего ты взял?

– Ты ждёшь, милочка, – Пусиков, хромая и держась за стену и стулья, прошёл к столу, – уж не меня ли?

– До тебя ли мне, – закрывая и открывая рот, пропела девочка, – когда в атмосфере такие завихрения! Сатир! И вовсе я не Анчутка тебе. Бе-е-е-е-е-е!

– Ах, почему ты не голая, милка? – зазывно пропел Пусиков.

– Отстань, старче, я ж тебе, кажись, не бурёнка, хоть в данный момент это не имеет значения, так как, кáки…

Пусиков. Каки́ таки́ кáки? О! (Осматривает накрытый стол.) Да тута ужо яствами полон стол усеян! Сыркукчик, стюдень, хренок моржовый. Тэк-с. И колбаска! (Тянется к тарелке с колбасой, резко отдёргивает руку.) Ой! Кусается! (Смеётся.)

Из-за шкафа появляется совершенно голая Прасковья Ивановна, прикрывается «Чёрным квадратом» Малевича.

Пусиков всплеснул руками и сокрушённо загундел:

– Уй-пфуй! Тьфу, гадость экая, аки каки! Параша! Брось эту мерзопакость. Сей же миг. Нимфа! Нет, не могу. Хоть бы ужо сумерек дождалися… лася! Прикройся, душа моя, чем-нибудь более приличным.

Прасковья Ивановна снимает с вешалки и надевает белый халат и шапочку с красным крестом.

Прасковья Ивановна. Пусичек! (Тянет руки к Пусикову.)

Пусиков. Погоди, Прасковья. (Евдокии.) Ну что же, все в сборе. Может, начнём? (Жадно смотрит на стол, потирает руки.)

Евдокия. Обещались ещё люди прийти.

Пусиков. Что? Кто? Где народ?

Входят братья Мясостишковы. В белых халатах с пятнами крови, в офицерских фуражках и армейских сапогах. Один высокий, худой, с чёрной кучерявой шевелюрой. Другой – длинный, сухой, кудрявый брюнет. У одного в руках большая клизма, у другого – огнетушитель. Они идут строевым шагом и беспрерывно повторяют «тра-та-та-та-та-та-та». Переступают порог кабинета, спотыкаются о крылья Пусикова, и оба падают. Полежав немного, братья обнюхивают крылья и принимаются чихать. Затем встают, пинают крылья и беззвучно матерятся.

Громким голосом Евдокия объявляет:

– Братья Мясостишковы – Янис и Янус!

Близнецы встают по стойке смирно, отдают честь, затягивают тенорами.

Славься, Оте-е-че-е-ство-о, на-а-ше свобо-о-дное-е!..

Евдокия. Ну, будет! Официальная часть закончена. Вы на лекцию?

Братья перестают петь. Утвердительно машут головами. Потом принимаются кланяться во все стороны.

Евдокия. Проходите. Только вас и ждали. Милости просим. У нас тут всё по-простому, по-семейному, без экивоков.

Янис. Без чего?

Школьница. Без китайских церемоний.