1

КРЫЛЬЯ

ПРО НОГИ

Степаныч любил кушать ноги. Для него не важно: какие ноги, чьи ноги? То у зайчика заднюю отхватит, то у его брата кролика – обе, а то и свиное семейство Пятаковых искалечит. Не брезговал ни бараньими, ни птичьими. Как-то раз у лошади на скаку, прям, срезал под самый пах. Заднюю, потом переднюю. Потом подумал… и последнюю среднюю откусил.

Смотрит народ: что-то надо делать! Ну, вечерком подкараулили его у амбара. И ущучили. Посадили в клетку под замок, не дожидаясь, пока он всех обезножит. Так он, что вы себе думаете, свои ноги стал жрать. Все шесть схрумал. Только хвост оставил. Говорит: «Ноги отрастут, а без хвоста – неприлично».

– Он, что таракан?

– Нет. Волк он. Сущий волчара!

ТЁМНАЯ ИСТОРИЯ

Сухой проснулся. Неожиданно. Показалось Сухому, что что-то не так. Ощупал себя – всё вроде бы на месте, но чего-то явно не достаёт. Потрогал грудь – и, правда, нет. Так и есть – пропала.

Он осторожно сел на край кровати. Опустил босые ноги на пол, но вместо холода крашеных досок почувствовал под ногами что-то липкое и мокрое. В темноте сторожко, наощупь прошёл к выключателю. Наконец, добрался и щёлкнул. Лампочка хмуро и нехотя осветила жилище Сухого. По полу были разбросаны тёмно-красные рваные куски. Перед глазами Сухого проплыли багровые пятна. Кто-то зелёный проскакал на четвереньках под кровать. Из-под кровати послышалось недовольное рычание.

– Тузик! Гад. Сучий сын. Порвал всё-таки!

Тузик дипломатично молчал.

Сухой всё собрал. Кое-как склеил скотчем. Сунул в пластиковый мешок. Нагрел электрический чайник. Залил горячую воду. Закрутил пробку. Лёг, положил себе тёпленькое на грудь и заснул. Приснилась Сухому лягушка. Конечно, не такая прекрасная, как царевна. Но тоже очень и очень красивая.

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

(сон)

Приснился мне давеча сон… Это всего лишь сон.

Стою я, вроде как, на Красной площади у Лобного места. Вдалеке вместо Исторического музея почему-то Кёльнский собор. Храм Василия Блаженного немного приподнялся и завис в воздухе. Тут же – собор святого Петра и венская Опера. "Давид" Микеланджело предлагает свою пращу Минину и Пожарскому. Он весь татуирован под Тимоти или Котовского, что не важно, – на нём плеер и наушники. Пожарский протягивает ему гранённый стакан и спрашивает:

– Додик, третьим будешь?

На что тот весело, по-итальянски отвечает:

– А то…

Проскакали, звонко цокая, Тарас Бульба, Василий Иванович Чапаев, Жуков, Всадник без головы (или, как советует переводить Набоков, «Безголовый всадник») и Мазепа. Последний постоянно оглядывался. Прошли пьяные – Тевье-молочник в обнимку с Пуришкевичем, распевая "Лехаим". Сальвадор Дали на постаменте изображал Наполеона – получалось вычурно и искусственно, как и всё, что он делал, но делал он это гениально. Проплыл по воздуху конопатый нос "отца народов" и "лучшего друга", Иосифа Людоедовича Сталина, с усами и трубкой, на которой болталась этикетка "Герцеговина Флор". Рядом с ним летел товарищ Троцкий (в размерах уменьшенный в масштабе 1:3), пытаясь ледорубом попасть по носу Кобы, но каждый раз промахивался, со свистом рассекая воздух.

На Лобном месте фигуры Пугачева и Разина играли в футбол собственными головами. Роль рефери исполнял одетый в кроваво-красную атласную рубаху палача – Распутин. Он изредка посвистывал в свисток. Рядом сидела на троне Мария-Антуанетта, держа в одной руке свою голову, другой подбрасывая в рот семечки и бросая на Григория недвусмысленные взгляды. Распутин явно болел за Разина и подсуживал. Антуанетта, напротив, отдавала предпочтение Пугачеву. Григорий покрикивал, потягивая из горла́ мадеру:

– Эхма! Едрёный корень! Стёпушка! Сила наша! Надёжа! Не подведи! Наддай! Ну, куда, куда…итить…твою… ворона! – и он с досадой плевал в сторону.

– Емьель, – поплёвывая шелухой, взывала бывшая королева по-русски, но с явным немецким акцентом, – мас мус…, их бин… Ви ист растьяпа, Емьель!

– Да, пошла ты…, – коротко огрызнулась голова Пугачева, улетая в аут, – м…да безголовая.

Я подошёл сзади. Дернул Распутина за штанину. Он нехотя обернулся.

– Чего тебе, милай? Министром хочешь быть? Некогда мне.

– Какой, – спрашиваю, – счёт?

– Два-один, – отвечает, – пока, наша берёт. – Ну, кто ж так… твою… мать… финтит… етит, – это он уже Степану.

Из-за горизонта доносился бас Шаляпина: "Эх, дубинушка, ухнем! Эх-х зелёная…"

"Эх, хорошо в стране советской жить. Эх! Хорошо страной любимым быть…"– вторил ему детский хор, эхом отражаясь от кремлёвской стены.

Подле, на броневичке, стоял Ильич и кричал, идущим на штурм Спасской башни революционным солдатам и матросам: – Вегной догогой идёте, товагищи! – протягивая вперед руку в направлении своего мавзолея.

И следом голосом Хрущева:

– Я вам покажу кузькину мать!– и ударял по голове, сидящего на корточках у его ног, Джона Кеннеди, снятой с ноги, блестящей на солнце новенькой резиновой галошей, производства фабрики каучуковых изделий имени Клары Карловны Люксембург. Раздавался звук похожий на одинокие аплодисменты, переходящие в бурные овации стоящих рядом зрителей. Президент США при этом смешно раздувал щёки, показывал свою знаменитую американскую улыбку и выкрикивал: "Упс!"

Я двинулся в сторону Кёльнского собора.

Впереди увидел детский надувной аттракцион, похожий на Змея Горыныча. Головы Горыныча были стилизованы под Нехалковых. Коренник – под отца-поэта. Пристяжные – под сыновей, Дрона и Мякиту. Из их пасти периодически вылетали клубы дыма и языки пламени. Головы, радиофицированные встроенными динамиками, издавали, каждая, свою музыку: голова «Мякита» – "Боже царя храни", голова «Дрон» – "Славься" Глинки, старшая, естественно – гимн России. Гундосили они в одной тональности и похожими голосами. При этом переговаривались друг с другом, не переставая петь.

– Славься отечество, – гудел коренник, – наше свободное – дружбы народов надёжный…

Мякита сзади, чтобы не слышал отец, перегнулся через его шею и зашептал Дрону:

– Начал сдавать батя. Текст путает.

– Вы, что там шепчитесь? – строго спросил поэт.

– Ты, отец, спутал, – ответила голова «Дрон», – надо петь: "…братских народов союз ве-ко-во-о-о-й!"

– Без вас, сопляки, знаю, – зло прогудел старший Горыныч и выпустил струю пламени.

– Ты бы ещё про "партию Ленина" спел, – подпустила яду голова «Мякита».

– И спою, если надо будет. Да и вы, если надо, подхватите!

И они хором, дружно закончили:

– Славься, страна, мы гордимся тобой!

В это время над ними, в лучах славы и под звуки фанфар, медленно пролетал кортеж. Белый крылатый конь был запряжён в боевую колесницу. На площадке колесницы в римской тоге, в лавровом венке, держа в одной руке лиру, а в другой американский флаг, стоял Иосиф Бродский. Вокруг него в воздухе кружили и барражировали обнаженные Музы и Грации. Дирижируя лирой, он пел американский гимн. Пролетая над площадью, он крикнул Змею Горынычу:

– Хай енд гудбай, диа френдс! До встречи в Голливуде!

– Хай! – дружно ответили братики.

– Живут же люди, – с завистью прошипела голова «Мякита».

– Отщепенец, – возмущенно прогундел отец в сторону Бродского, – и что это ещё за "хай!" Вы так скоро "хай Гитлер!" начнете кричать. Чтоб я вас больше в Голливуде не видел! Занимайтесь нашим отечественным кино, а то продались американцам за джинсы и резинку.

Братья уныло понурили головы.

С тоской смотря на удаляющегося Бродского, старший задумчиво произнес:

– Не понятно – на какие "мани" шикует наш Иосиф?

– Ну, отец, ты даешь. Он же нобелевский лауреат. Стихи пишет, сборники издаёт, – ответила голова «Дрон».