– Да. Держи карман шире. Нужен он там кому со своими стихами.

– Он там преподает в университетах. Лекции читает, – уточнила голова «Мякита».

– Про то, как Родину продал? – подхватил коренной. – Нет. Это всё на деньги налогоплательщиков. Тунеядец!

Немного подумав, прибавил:

– Надо будет в Госдеп стукануть.

– И в налоговую, – поддакнул «Мякита».

– Обязательно, – заключила голова «Дрон».

– "Славься, страна! Мы горди-и-им-ся то-о-б-о-о-й! – в едином порыве слились все три головы.

Между ног Горыныча был натянут гамак, в котором беспечно болтался Соловей-разбойник, свесив по сторонам свои кривые волосатые ноги, и насвистывал "Марсельезу".

Я не сразу заметил, что Горыныч был запряжён. Обойдя его кругом, я увидел за ним бричку. В ней уютно разместились, мирно беседовали и играли в шашки Гоголь и Чичиков. Временами Николай Васильевич вскакивал, как будто что-то припоминая, высовывался из брички и кричал в спину Змея Горыныча:

– Русь! Тройка! Куда несёшься ты?!

В ответ на это все три головы повернулись в его сторону:

– Никшни́! – хором прогудели головы, обдав Гоголя и бричку клубами плотного дыма.

Гоголь, захлопнув дверцу, сокрушённо разводил руками и, садясь на своё место, грустно вздыхал, обращаясь к Чичикову.

– Не даёт ответа.

Гоголь хотел было продолжить партию, но присмотревшись к позиции на доске, увидел, что у него непостижимым образом исчезла дамка и две шашки.

– Нет, Павел Иванович, так дело не пойдёт. Это свинство! Вы этому у Ноздрёва научились?

– Чему? – делая невинное лицо и округляя глаза, спросил Чичиков.

– Не хватало ещё, чтобы меня обманывали созданные мною же герои, – возмущенно вымолвил Гоголь и решительным движением смешал все шашки. – Раз так, то я вовсе не намерен с вами играть.

– Ну, что вы, право, Николай Васильевич, уж и обиделись, уж и вспыхнули, словно порох. Ну, увлёкся несколько. Словчил. Разве я виноват в том, что вы меня таким создали?

Несколько поостыв и подумав, Гоголь сказал примирительно:

– И то верно, ваша правда, Павел Иванович. Совсем запамятовал, что вы не сами по себе, что я вроде бы как ваш родитель. Но и вы, Павел Иванович, в свою очередь должны признать, столь давно от меня отделились, что могли бы жить самостоятельно и сами уже отвечать за свои поступки.

– Совершенно с вами согласен, Николай Васильевич, только и вы войдите в моё положение, если такова моя натура. Я бы и рад жить по совести, но только нет-нет да и приврёшь, надуешь кого или слямзишь чего-нибудь эдак несколько… Ибо слаб духом и погряз в грехах, – и он безнадежно махнул рукой.

– Да не расстраивайтесь так, Павел Иванович. Я вам вот что скажу. Я ведь и сам думаю, что русскому человеку совершенно честно жить невозможно. Как тут не взять лишнего или, скажем, чужого, когда вот оно само в руки идёт. Тут и сам блаженный Августин не устоял бы, не то, что наш русский человек.

– Ах, как верно вы это вывели, Николай Васильевич! Я и сам вот так на досуге думаю. Только выразить, так как вы, не могу. Не дал бог слога. Где уж мне! А вы чем сейчас занимаетесь? Пишите, наверное?

– Нет. Я, как второй том "Мёртвых душ" спалил, литературу совсем бросил. Я, знаете ли, Павел Иванович, сейчас живу на природе. Садик, огородик. Тепличку завёл. Помидорчики, огурчики свои, лучок зелёненький. Так, доложу я вам, славно! Только вот с удобрениями проблема. Мне б навозцу под огурчики.

– П-а-а-зв-о-льте! – подскочил на своём месте Чичиков. – Так это мы сейчас мигом обстряпаем.

Он стремительно высунулся из брички.

– Так оно и есть. Взгляните-ка сами, – и он указал на хвост Змея Горыныча, под ним, действительно образовалась изрядная куча. – Ну и плодовитые же ребята, эти Нехалковы. С ними не пропадём. Только, я думаю, мы на своей бричке и в десять ходок не управимся. Ты глянь, сколь навалили!

Дальше всё, как во сне. Заходит раскалённое до красна солнце и тут же встаёт у меня из-за кровати. Я понимаю, что это сон и пытаюсь проснуться. Просыпаюсь и иду в ванную. В наполненной до краёв ванной валетом сидят Толстой и Достоевский. Пускают мыльные пузыри и бумажные кораблики.

– Гутен морген, классики, – говорю я и начинаю чистить зубы. Они, то есть зубы, с мелодичным звоном, один за другим падают в умывальник.

Неожиданно входит Анна Ахматова. Тихо и печально произносит:

– Что это? Лёгких рифм сигнальные звоночки?

На глазах её слезы вдохновения.

– Нет, – отвечаю я, – это воспетые рекламой – пародонтоз и кариес.

Ахматова медленно растворяется в воздухе, оставляя вместо себя знак вопроса, сотканный из мыльных пузырей.

Достоевский и Толстой о чём-то пошептались и разом нырнули под воду. На поверхности остались парики, накладные усы и бороды. Я пошарил по дну ванны – никого. Обнаружил лишь две размокшие страницы. Положил рядом. Расправил. Прочитал: «Лев Николаевич Толстой – Идиот». Открыл пробку. Вода потихоньку стала убывать, образуя небольшой водоворот. Постепенно водоворот начал расширяться и втягивать меня. Вот я уже захвачен его поглощающей и несущей меня по кругу инерцией. Предчувствуя неизбежный конец и теряя последние силы, я крикнул в отчаянии:

– М-а-а-м-а-а-а-а!..

Тут я окончательно проснулся. В дверях моей комнаты стояла мама.

– Ты звал меня, сынок? – приветливо спросила она.

Всё это было бы чудесно, но я вдруг вспомнил, что моя мама умерла пять лет назад… И значит, это опять сон?!

И всё… кромешная тьма вокруг. "Я один. Всё тонет в фарисействе…" Но это уже кто-то сказал до меня. "Ничего. Я споткнулся о камень. Это…", – это так знакомо, что сводит скулы.

"Тут трубы затрубили, свет по векам ударил, мать…"

"И теперь мне снится"… одетый в оперного Бориса Годунова Борис Ельцин. Он выступает в свите, состоящей из депутатов Государственной думы и, широко раскрывая рот, поёт:

– О, совесть лютая, как тяжко ты караешь! Понима-а-ш-шь.

Позади него идёт двуликий Янус. С одной стороны головы лицо Гайдара, с другой – Чубайса. Рядом с Борисом под руку Наина, в роли мадам Баттерфляй. Она же – Чио-чио-сан, она же – Галина Вишневская (царствие небесное!), она же … (голос за кадром Владимира Семёновича Высоцкого):

– Элла Кацеленбоген, она же – Марина Панияд, воровка на доверии, сводня…, она же – жена Гуськова, она же – Женька из "А зори здесь тихие", она же… (тьфу, ты, заело!), она же – желе из нежелательного желатина. (Блин, ну и техника!)

"…над мостовой летит. Рукою манит… и улетела. И теперь мне снится…" наша бедная маленькая комната. Там, в моём далёком детстве, в таком родном и теперь уже почти чужом городе. Я болею. Лежу в кровати. Подходит мама – или это только её тень?

Я уже не знаю. Сон это или явь?

– Ничего, сынок, – шепчет родной голос, – ты просто споткнулся и упал. Это всё до свадьбы заживёт.

– Мама, – кричу я и не слышу своего голоса, – я у-ми-ра…

– Не бойся, мой мальчик, – говорит она. – Что "ты у мира"?

– ю-ю-ю-ю…

КРЫЛЬЯ

1

В конце января сего года в 15часов 48 минут Пётр Петрович Пусиков вышел из дома и неспеша направился к автобусной остановке. День по-зимнему мягко перетекал в вечер. Пётр Петрович не очень торопился – воскресенье и времени до назначенной встречи оставалось предостаточно.

Надо сказать, что Пётр Петрович был несколько в подпитии, только что из-за стола – они с женой отмечали выход Пусикова на пенсию – и, честно говоря, не очень-то хотел ехать на эту встречу – он бы с удовольствием пропустил ещё пару рюмок и вздремнул часок-другой. Но отменить намеченное мероприятие было уже невозможно и хочешь – не хочешь, а приходилось ехать.

Автобуса пришлось ждать долго – выходной, да ещё снегопад с утра, и транспорт ходил еле-еле. Пусиков продрог и уже терял всякое терпение. Слава богу в автобусе было тепло, народа немного, и он смог сесть у окошка. Ноги приятно грела электропечь. Пётр Петрович согрелся и, глядя на мелькающие за окном, постепенно темнеющие в розовато-голубоватых сумерках знакомые улицы провинциального города, стал слегка подрёмывать.