После уезда скорой позвонили мне. Я приехала, ребенка в школе уже не было. Там собралась милиция, какие-то непонятные люди, мне совали какие-то бумажки, ручку, что-то просили подписывать, задавали какие-то вопросы. Я, честно говоря, не помню, что они спрашивали. Из школы я поехала в больницу.

– Как я понимаю, больница – это отдельная история и была допущена куча врачебных ошибок. Что происходило там? Видели ли вы Элину пере смертью?

– Отец Элины был уже там. Мы поднялись в реанимационное отделение. Нас туда не пустили. Потом приехала Халида Байрамова. Она была удивлена, что нас не пускают к ребенку. Она сказала мне идти с ней. Мы поднялись. Потом она с врачом зашла вовнутрь. Дверь закрыли, мы опять остались за дверью. Потом они вышли. Халида сказала, что с ребенком все хорошо, ничего серьезного нет, только трещина на бедренной кости. Так и сказала: «Слава Богу, пронесло». Еще сказала ждать, и что нас в итоге пустят. Мы до шести там были, ждали, но никто нас не пустил. А дальше нам надо было уже ехать в отделение полиции. После восьми вечера отец Элины звонил в больницу, но нам сказали не приезжать, так как все равно не пустят.

На следующий день, это уже 5 апреля, отец Элины мне позвонил. Сказал, что говорил с главврачом, и что ехать в больницу не надо, в реанимацию все равно не пустят, а 6 апреля Элину переведут в палату, вот тогда к ней можно будет приехать. Но еще мне позвонил следователь, сказал, что можно приехать, так как он договорился, чтобы меня пустили. Я поехала в больницу. Увидела, что в реанимационном отделении, в коридоре сидела классная руководительница, мама одноклассника Элины. Я стала ругаться, что посторонние люди тут сидят, а меня не пускают. Потом пришел врач. Я начала ссылаться на следователя, который мне звонил и сказал, что я могу прийти к ребенку. В общем с горем пополам я зашла к дочери. Мне дали одну минуту. За мной зашла медсестра. Я посмотрела на ребенка. Элина была никакая. Стояла система. Глаза закрыты. Слегка издавала какие-то звуки от боли. Я взяла ее руку, но Элина не реагировала на меня. Меня быстро вытолкнули из комнаты.

Я начала звонить отцу ребенка. Сказала ему, что с Элиной что-то не так, что ее надо переводить в травматологический центр. Через какое-то время он мне перезвонил. Сказал, что поговорил с главврачом, тот его уверил, что у Элины все хорошо и завтра ее переводят в палату. Потом еще он звонил врачу в ночной смене, тот тоже успокоил, что у Элины все отлично, ее проверили, она поела кашу.

А утром какой-то парень мне написал по WhatsApp, что нужна кровь для Элины, и спросил, куда подъехать. Я даже не знаю, кто это был. Я удивилась, позвонила снова отцу Элины, сказала, спроси врача, что за кровь такая, про которую мы ничего не знаем. Через пять минут отец Элины мне перезвонил, сказал срочно ехать в больницу, так как ребенок в критическом состоянии. Мы с мужем сорвались в больницу. Вышел врач. Разрешил зайти к Элине. Я зашла к Элине, она была без сознания, аппарат был подключен. Потом побежала в кабинет врача, спросила, что случилось. Он сказал, что ночью сердце остановилось, но ее привели в себя. Я спросила, когда у нее будет стабильное состояние. Он сказал: «Я не знаю, сидите внизу ждите». Приехали мои сестры, мама.

Мы какое-то время сидели внизу, потом поднялись снова в реанимационное отделение. Там мне сказали, что ребенок скончался. Я окаменела. Не поняла. Не поверила. Я зашла в комнату. Элина теплая, аппараты все на месте. Я побежала в другой корпус, искать главного врача. Нашли лечащего врача и хирурга. Те начали отнекиваться: «Я не ее лечащий врач», «Я не ее хирург». Мы снова вернулись в корпус, где лежала Элина, поднялись в реанимационное отделение. В лифте я столкнулась с отцом Элины. Он мне сказал, что Элина умерла. Мы с ним поднялись наверх. Я все не верила никак. Он мне показал, что аппарат есть, но он к Элине не подключен. Все начали бегать, кричать. Потом приехали, забрали Элину в морг. Дальше я ничего не помню.

– Кто-то понес наказание?

– Нет. Суд был. Только над директором. Врачей оттуда полностью исключили. Директору дали два года и два месяца домашнего ареста. Но это такой арест… Она может выходить из дома, но с 23.00 до 6.00 должна быть дома. Сейчас мы ждем Верховного суда, но уверены, что ничего не добьемся, особенно по врачам, поэтому мы просто ждем, что пройдем здесь все стадии и дальше пойдем в Европейский суд.

– Вы сказали, что телефон Элины вернули очищенный, тетрадка с «сохраненками» была не полная. А кто-то пытался узнать, о чем она писала друзьям в их телефонах?

– Да, следователи брали телефоны, но не у всех. Кто хотел, тот дал телефон, кто не хотел, тот не дал. Расследование велось не охотно.

– А вы сами смотрели телефоны подруг, мальчиков?

– Нет.

– А социальные сети?

– У нее был только Instagram. Там была переписка от 2 апреля, где Элина писала подруге, что с ней хочет помириться Зулейха, это девочка, которой парень запрещал с Элиной общаться. И Элина пишет, что не хочет мириться, так как она ее три раза уже подставляла. В этой переписке она вспоминает: «Я из-за этого Тимурхана итак чуть не выпала из окна».

– Что подсказывает ваше материнское сердце? Что же произошло?

– Мне кажется, она не хотела умирать. Ребенок, который хочет умереть, сделал бы это иначе. Мы живем на пятом этаже. Она бы сделала это дома. Ребенок, который хочет умереть, не будет ждать, когда к ней подойдут, не будет поправлять гольфики. Может быть, она хотела, чтобы они к ней подошли и сняли, судя по видео, ребята уже близко совсем были, когда она залезла. Мы с ней, когда смотрели какие-то фильмы, и там была история про самоубийство, она всегда говорила: «Зачем это надо делать?» Тот случай в ноябре, когда она залезла на окно, она потом обсуждала с Дианой, сказала, что хотела прыгнуть, но ей маму стало жалко. Нет, сознательно она бы это не сделала. Мне кажется, это какая-то случайность. Когда это только произошло, кто-то из учителей писал, что подоконники были скользкие. Может, она поскользнулась. Я не знаю.

– Почему вас не пускали в больницу? Почему ребенок два часа была в школе на диване в кабинете директора, а вы не знали об этом? Как вы это объясняете?

– Думаю, она могла мне что-то про директора рассказать. Возможно, ей угрожали.

– Почему все-таки она не рассказывала вам всего? Ведь явно происходило гораздо больше, чем она говорила. У вас были доверительные отношения?

– Вы знаете, у нас отношения не были, как у матери и дочери. Я ее родила в 17 лет. Это нельзя назвать доверительными отношениями. Мы были, как подружки. Мы с ней могли обо всем поговорить, но она никогда не хотела меня расстраивать. Видимо, случилось что-то, о чем она постеснялась мне сказать. Я уже никогда не узнаю. С двоими младшими все иначе. Элина была совсем по-другому воспитана, я не хотела, чтобы она была злой, я учила ее доброте. Ну и самое главное, я буду их учить все рассказывать, ничего не скрывать.

История Марии

Рассказано самой Марией, 40 лет, г. Алма-Ата, журналист, волонтер поискового отряда и инклюзивного центра

Имя сохранено

Я работаю журналистом, участвую в поисковом отряде и работаю с детьми в инклюзивном центре. Я выбрала этот путь не случайно. Это связано с моим подростковым возрастом. Я была буллером. Я воспитывалась в статусной семье, где папа был горкомовским работником, а мама главным редактором газеты. Но при всей своей статусности родители жили на зарплату, которая классически составляла сто двадцать рублей. Помимо меня было еще две сестры, и мы жили довольно скромно. Потом наступили девяностые. Папа уже был не горкомовский работник, но уважение, репутацию сохранил. В городе открылась первая гимназия, куда брали не по мозгам, а по звездности семьи. И вот мы там собрались все такие звездные дети, в том числе дети первых бизнесменов, которые красиво одевались. А у меня дырка на подошве, одни джинсы на все случаи. В девяностых мы жили бедно.