– Не бойся, милый, – шепчет она. – Я пока её не обижу. Даю тебе слово. Мы скоро вернемся.

   Перевертыш спрыгивает с капота и проходит мимо них к ближайшей палатке, игнорируя споры. Ваня невольно смотрит ему вслед и позорно хочет повторить, сдаваясь, но давит минутную слабость. Его руку сжимает Вася – благодарно и невесомо, тут же выпуская.

– Я пойду с ней, – говорит она мягко. – Не глупи.

   Водитель тоже выбирается из машины и встает рядом с Ваней, сложив на груди руки. Вокруг то и дело мелькают суетящиеся фигуры в той же военной форме, а Ваня, если честно, сомневается, что справился бы даже с ним одним. Должно же чего-то стоить слово, и Ваня сдается, отступая.

– Если что – кричи.

   Василиса кивает, коротко улыбнувшись, и уходит вслед за Мораной, всего через несколько шагов растворяясь в тумане. Недавний водитель не загоняет Ваню в палатку, но и не дает пойти за ними. Ваня чувствует себя дураком, бесцельно оглядываясь в тумане, и всё-таки следует в палатку за перевертышем. Самое обычное укрытие, которое можно найти в спортивном магазине, немного примиряют его с необычностью места, и, входя, Ваня невольно задерживает руку на ткани.

   Внутри совсем немного места, и перевертыш сидит – уже человеком – поджав под себя ноги. Торчащие уши его и кончик носа покраснели от холода, и только сейчас Ваня замечает, какой холодный и влажный воздух. Туман пробирается даже в палатку, вязким дымом, разбегаясь от движений. Ваня садится, коленом задевая колено перевертыша в небольшом пространстве, и спрашивает:

– Она врёт?

– Нет, – качает головой перевертыш, не сомневаясь. – Она никогда не врет.

   Странновато для божества зла, но Ване надо верить хоть кому-то. Он выдыхает, расслабляясь, и чувствует, как понемногу отпускает сковавшая его тревога. Не забывает о братьях, нет, но – ему нужно собраться, чтобы вернуться к ним.

– Я не понимаю. Если она зло, – сознается Ваня тихо. – Почему тогда она такая красивая?

   Перевертыш усмехается, качая головой, и что-то ласковое есть в его усмешке.

– Какая же она должна, по-твоему, быть?

– Ну, не знаю…

– Носатой старухой в черном балахоне?

   Какой изображают Бабу-Ягу или Смерть, именно так должна выглядеть злая богиня, и Ваня кивает, сам понимая условность образа. Даже Гитлер не выглядел так.

– Ага, типа того.

– Сам стал бы так выглядеть, умей меня облик?

   В его словах есть смысл, но сам перевертыш – тощий парень с торчащими ушами. Ваня улыбается, представляя на нем длинный нос, и отвечает:

– Ты же выглядишь.

   Перевертыш фыркает его шутке и толкает коленом – в палатке недостаточно места для потасовки, никому из них не хочется наружу, и Ваня подается, лишь немного толкая в ответ. Они садятся ближе, и тепло чужого тела хоть немного греет.

– Тот, второй…

   Перевертыш понимает его вопрос не сказанным – Ваня всё еще совсем мало знает об их волшебном мире.

– Гвидон, сын Салтана. Если выживем, расскажу тебе их семейную драму. Или ты, может, читал?

   Ваня не может сообразить, о чем он, и отрицательно мотает головой. Видимо, это что-то общеизвестное, из уровня школьной программы, и перевертыш демонстративно вздыхает и закатывает глаза.

– Ах, прости, забыл, ты читать не умеешь.

   Он готовится остроумно ответить, но тут дверь палатки отодвигается и к ним заглядывает Морана.

– Пойдем, – коротко бросает она.

   Вместо облегающего откровенного платья на ней простой длинный сарафан, волосы распущены вместо сложных кос. Волосы её тепло сияют в тумане, и, кажется, свет их бьется вместе с биением сердца. Сарафан на ней темной грубой ткани, такой же – на Василисе, и девушки словно одеты для какого-то древнего, кровавого обряда. Возможно, так оно и есть, и Ваня неохотно выбирается и идет за ними. Туман сгущается, опутывая их, скрадывая движения и фигуры вокруг, и Ване приходится спешить, чтобы не отстать от Мораны. Очертания дерева выплывают из белого марева слишком поздно, когда до ствола остается не больше пятидесяти шагов. Темная громадина заполняет пространство перед ними – для обхвата понадобилось бы человек десять, не меньше – и Морана замирает, взяв Васю за руку. Ваня делает шаг к ним и замирает, заметив того человека – перевертыш назвал его Гвидоном; на нем неуместный, идеальный отглаженный костюм. Ваня не может увидеть перевертыша, оглядываясь, но уверен – он с ними, недалеко, став собакой с серой шерстью – почти не различимый в тумане.

   Такое большое дерево должно быть видно далеко, из любого уголка степи, но Ваня ни разу не видел его по дороге или от платформы поезда. Почти зажившие – его ладони снова зудят на местах порезов. Из тумана, как призрак, медленно выходит старик.

   Цепь звенит с каждым его шагом.

   Он кажется стариком еще тогда, когда Ваня не может различить его лица – шаркающей походкой и сгорбленной фигурой, и, вблизи, лицо его действительно испещрено морщинами, но гораздо меньше, чем можно было бы предположить. Древний вековой старик выглядит стариком моложе. На него наброшена шкура, и голову венчает голова черного кота – кота огромного, больше, чем любой из львов, которых Ваня видел в зоопарке. Наверное, пантера; глаза кота открыты и смотрят удивительно живым, понимающим взглядом. Из-за шкуры старик мог бы казаться шаманом, из тех, кого показывают в передачах о дальних восточных регионах, но у него нет ни бубна, ни перьев, ни рогов, ни висячих лохмотьев – ничего из того, что должно бы быть у шамана. На старике самый обычный стариковский потрепанный костюм. На шее- совсем не обычный металлический ошейник, поблескивающий потертым золотом в серости тумана. От ошейника тянется толстая, толщиной в запястье, цепь – конец её теряется в сером мареве; она склоняет голову старика к земле, но совсем не расстраивает, судя по насмешливому взгляду. Может, старик уже давно потерял разум. Остановившись перед Мораной, старик встает ровнее, выпрямляя спину, и цепь у его шеи снова звенит.

– Что ты притащила мне на этот раз? Очередную падаль?

   Морана смотрит на него с презрением – и тенью страха.

– Помни, с кем говоришь, – напоминает она, и голос её звенит.

   Старика не пугают её угрозы, как если бы его было больше нечем пугать. Он по-старчески, крякающее, смеётся и поднимает руку, почесывая за ухом кота у себя на голове. Кот не реагирует, хотя на короткий миг Ване кажется – кот тоже оживет, улыбаясь клыкастой пастью.

– Какая строгая стала, ты посмотри.

   Её бесит тон старика – это видно по морщинке между бровей, по тому, как сходятся с жесткую линию губы. Вряд ли у неё покорный характер – думает Ваня, но Гвидон, стоявший до этого поодаль, делает шаг вперед и ловит её взгляд. Этого достаточно, Морана берет себя в руки и не спорит со стариком – как не спорят с запойным или сумасшедшим.

– Я привела тебе жар-птицу.

   Ваня чувствует, как Василиса вздрагивает от этих слов, но – ни на шаг не отступает. Старик не проявляет к ней ни малейшего интереса, даже не смотрит в её сторону – он смотрит на Морану, хитро склонив набок голову, как будто она – девчонка, пытающаяся скрыть от взрослого важный и очевидный секрет. Шерсть кота мокрая от тумана, и брызги летят в стороны, когда старик отряхивается, как животное, и идет к ней. Он поразительно стремителен для своего возраста – Ваня успевает лишь вздрогнуть, старик почти касается Морана, вытянув руку со скрюченными пальцами.

   Цепь натягивается, и ему не хватает всего лишь шага.

   Улыбка его широкая, безумная и гнилая.

– Он у тебя, старая плутовка. Цветок папоротника у тебя, я чую его запах.

– Ты спятил, кот. Папоротник не цветет.

   Старик смеётся ответу – каркающим, болезненным смехом, и не верит её словам.

– А я котенок в руках доброй хозяйки. Так и есть, так и есть…

   Он назвал её "старой", и Ване не хочется знать её возраст, не хочется верить безумцу с котом на голове, но, против своей воли – он верит. Гвидон отстраняет Морану и сам говорит со стариком, прерывая их перепалку: