Однако, как не крути, а первый этап советского контрнаступления успешно завершился к концу декабря, когда войска группы армий «Центр» были отброшены от Москвы на всём протяжении фронта, хотя Калуга была освобождена 26 декабря, Вязьма и Ржев оставались в руках немцев в течение всей зимы. В ходе операции «Тайфун» группа армий «Центр» потеряла около 110000 человек, в том числе 25000 убитыми и 5000 пропавшими без вести. Особенно тяжёлый ущерб был нанесён в декабре 1941 года немецкой технике – 596 танков, 1460 артиллерийских орудий и миномётов, 800 противотанковых пушек.

Потери Красной армии во время операции «Тайфун» и декабрьского контрнаступления оказались ещё более чудовищными: Западный и Калининский фронты потеряли свыше 355000 человек – 38% от всего списочного состава. Несмотря на все советы – опасения Шапошникова и Жукова, Сталин потребовал, чтобы Ставка спланировала на январь новое наступление, в ходе которого следовало окружить и уничтожить в районе Вязьмы большую часть немецко – фашистских войск группы армий «Центр». Советское наступление в январе – марте 1942 года изрядно потрепало войска командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, однако линия обороны, отступавшего противника оказалась очень крепка, и поставленных целей достичь не удалось.

…Все эти дантевские круги ада Магомед Танкаевич знал не понаслышке. За 7 дней до начала Великой Отечественной войны, он закончил Краснодарское пехотное училище. Естественно, с первых дней войны оказался в действующей армии…

Вместе со своими воинами, – долгую и суровую фронтовую дорогу ЧИСТИЛИЩА, – прошёл он с боями. Будучи командиром взвода, роты, батальона, а на исходе войны командиром полка, он проделал овеянный порохом – славой боевой путь по многим фронтам.

От заката и до рассвета…Он в полной мере познал полынную горечь сводящих с ума отступлений…До мозга костей прочувствовал, что такое бегство, животная паника и безумство многих тысяч людей….Обречённо и молчаливо, как скот на забой, исступлённо бредущих в солнечном блеске… Омертвевшие от усталости, страха и зноя, качающиеся и падающие, жадно, в драку, осушающие грязные, зловонные придорожные канавы и лужи, когда в раскалённых зёрнах зрачков виделось больше, чем смерть, чем ужас смерти…

Тогда летом 41-го, он впервые почувствовал это, когда их разгромленная дивизия – шла двенадцать часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших, раненых и оставляя их врагу, который сплошными, моторизованными колоннами и бронированными армадами быстро двигался сзади них и через три-четыре часа стирал следы их сапог гусеницами и автопокрышками своей бронетехники…

От рассвета и до заката…Познал он и огненный шквал бомбардировок, и ревущую дрожь земли, и чёрное солнце в ртутном плазменном небе…И свирепую жестокость атак, и дикую, звериную лютость рукопашных схваток, когда глаза в глазах, ножи в ножи…И терпкую, истеричную радость побед, и жуткие, на оголённых нервах солдатские стенания – хрипы над убитыми фронтовыми товарищами…

И не мудрено. Его первое боевое крещение произошло на Украине, в районе Белой Церкви, потом сражение за Смоленск, битва за Москву, затем Воронежкий фронт и Сталинградская битва, следом Огненная Дуга-Курская битва, потом Корсунь-Шевченковская операция, освобождение узников Освенцима, снова жестокие бои на Сандомирском плацдарме в Польше, бои за Прагу – таковы ратные вехи боевого командира Магомеда Танкаевичаю

* * *

…Пока комбат отсутствовал, а на губах ещё горел горький спирт, он мысленно облетел все их совместные фронтовые дороги, армейские лазареты и морги, все горящие колонны и взорванные заставы, брошенные вдоль дорог и в полях кладбища искорёженной, обгорелой техники. Как бред, промелькнуло и кануло: багряный закат…Санитарная повозка, с разметавшимся на ветру чёрным конским гривьём, мчится в ржаво-охристой пыли, откосы холмов кудрявятся взрывами шрапнели…И кто-то простроченный автоматной очередью умирает в муках под дырявленным сводом пыльной парусины…И, быть может, последнее, что видят его глаза алый клок дымного неба, низкое багровое, хмурое и злое, словно с похмелья, солнце и лёгкий абрис испуганного лица молоденькой санитарки…

– Потерпи, родной! Да не умирай же!..Скоро уже будем…Скоро-о, только не умира-ай!!.

Бешено скачут кони… Красным раскалённым углём пылает солнце, зажигает воздух и превращает его до горизонта в огненную золотистую пыль. Багровым налётом покрыта впереди лента дороги, на которой каждый камень и куст отбрасывает языкастую чёрную тень. И золотисто-красным ореолом светятся волосы девушки, пронизанные солнечными лучами. Но ничего этого уже не видит остекленевший, остановившийся взор…

Отто хорошо помнил: тогда же, в один из поздних вечеров, в их загородном, родовом особняке, в кабинете отца, за закрытыми дверями, у него произошёл сложный, но доверительный разговор с ним.

Старый барон Альбрехт Ганс Фридрих фон Дитц, по-домашнему, в халате, расположившись у камина, сказал:

– Отто, мальчик мой, будь добр, присядь и выслушай старика отца. Век мой подходит к концу…

– Отец! – он нервно усмехнулся, ноздри его трепетали. – Ты же знаешь, я не терплю, когда ты заводишь разговор на эту тему…

– Значит, потерпишь! – потребовал вдруг отец. – Не перебивай старость, сынок. Она, как и смерть, неотвратима…с ней не поспоришь. Но сейчас не об этом! Ты молод и жизнь твоя, и карьера – всё впереди. Потому я обязан предостеречь тебя, дать напутствия и сказать то, что должен.

Отто молча, пересёк кабинет, слабо освещённый люстрой с электрическими свечами, и остановился у камина, в котором потрескивали поленья, объятые оранжевой вуалью пламени. Старый барон сидел в кресле, ноги его были укрыты шотландским пледом в крупную сине бордовую клетку. Рядом стоял полированный красного дерева стол, в котором как в чёрном зеркале, отражались языки пламени камина. На столе мерцало серебряное блюдо с крупными зелёными яблоками, рядом благородно сверкало фамильное столовое серебро. Хрустальный четырёхгранный штоф, до половины наполненный тёмным, как гранат, вином, стоял по соседству с серебряным кубком. Оба сосуда отсвечивали золотыми бликами бойкого пламени камина.

– Слушаю тебя, – присаживаясь в кресло напротив, почтительно сказал Отто.

Старик налил ему вина, но не ответил. Потом, продолжая хранить паузу, уставился на рубиновые поленья, потрескивающие в багровой пасти камина.

«Что задумал отец? Какого чёрта тянет? – не понимал он. – Ох, уж мне эти завивы да выходы…в старинном духе. Не как не уймётся…»

Отто пригубил вино и вновь беспокойно спросил себя, зачем он тут. Вдруг поднял голову. Родитель пристально смотрел на него. Его сухое, изборождённое морщинами аристократическое лицо находилось на границе темноты – света камина и это лицо отца – бледная кожа, седые волосы…Красные сосредоточенные глаза, в блестящих зрачках которых, отражались рыжие искры.

– Ладно, время не ждёт, – надтреснуто сказал, наконец, он.

– Тишина эта мне знакома…Она перед бурей. Но скажи, о чём ты думаешь, сын?

– О чём и ты, о «ночи длинных ножей»…Фюрер сделал это…

– Это сделал не Гитлер, – резко отрезал барон. – Да, он глава нации и властитель дум…Но, имел ли он власть над произошедшим? Убеждён, им руководило нечто сильное и дикое…

– Ах, перестань! Умоляю, отец, – с досадой протянул Отто. – Вредная тема, мне надоело слушать эту ересь, когда наш дом полон гостей…Но сейчас мы одни, и, право, я хочу, чтобы ты позабыл о существовании мира духов. Твой спиритизм, признание жизни «духов» умерших и возможность общения с ними через посредство медиумов…в роли коих выступают отпетые шарлатаны и цыганская нечисть…

– Ты мне не веришь? – грозно и требовательно вопросил отец.

Он промолчал, но лишь из такта и уважения к сединам отца.

– Пусть так…Но Богу, ты молишься?

– Причём тут Создатель? – Отто вскинул брови, с нескрываемым удивлением, глядя на отца. – Конечно, да. Но это…совсем другое дело.