Этот неизведанный, сложный и огромный мир воспринимался теперь как в младые совсем годы бабушкин сундук, в котором так мало по-настоящему нужных ребенку, но столько увлекательных вещиц.

И теперь в этот февральский день, как и в любой иной ранее, она пришла на эту величественную скалу, чтобы с попутным ветром отправить ему, такому взрослому и серьезному человеку, свой привет, свою надежду на то, что все свершится, как было задумано и решено между ними. И чтобы он, такой необыкновенный, решительный и сильный, благополучно миновав неисчислимые пространства и сроки, снова был здесь, рядом с ней.

– Кончита! – раздалось рядом, и на тропе возникла фигура женщины, в которой угадывалась служанка.

– Матушка послала за тобой. Пойдем, милая, тебя ждут, – продолжила женщина и, приобняв девушку за хрупкие плечи, увлекла за собой.

А на другом берегу, на самом краю Севера Америки, у темной скалы, у заледенелого в эту февральскую пору берега, у русской крепости, стонала в отчаянии другая, совсем еще девочка. Обессиленная, она сидела на земле у скалы и чертила на песке странные и сложные знаки, поднимая изредка к небу заплаканные темные, слегка раскосые глаза, отчаянно шептала одной только ей понятные слова-заклинания.

Она вспоминала, как ее подобрал в разоренном колонистами поселке бородатый и, как ей показалось, огромный человек в меховой куртке с ружьем. Она укусила его за руку, а он сказал, усмехнувшись:

– Ах, сукина дочь! – и, обхватив вокруг талии, легко отнес в баркас.

Потом она оказалась в доме, в крепости на берегу залива, где, дичась, долго не могла прийти в себя, но наконец приобщилась к ходу жизни, стала помогать по хозяйству, с интересом крутиться возле зеркала.

Слоун поселил в своем доме Александр Баранов, управляющий делами компании на берегах Русской Америки. В доме пленницу не обижали, а хозяин все посмеивался, глядя на нее, нарядив в холщовую рубаху до пят и легкие кожаные туфли. Она подпоясалась своим кожаным ремешком колошанки и теперь бегала по дому быстро-быстро, успевая собрать все разбросанное на своем пути и одновременно опрокинуть то ведро, то посуду на столе. Это вызывало смех Баранова, и он, веселясь, баловал девушку, одаривая незатейливыми вещицами. Она привыкла жить в доме и была вполне довольна.

Она вспомнила, как в ее девичьей жизни появился он, прибывший на корабле – высокий, взрослый и строгий мужчина. Она пробегала мимо, когда он впервые пришел к Баранову, и оказалась в его руках. Он смеялся, держал ее за плечи и глянул вдруг пристально прямо в глаза, и она вдруг поняла своим женским чутьем, что будет дальше.

Поговорив с Барановым, он забрал ее к себе в дом, где она впервые узнала силу и тяжесть мужчины. Ей было и больно, и страшно, в ней родились томительное ожидание какой-то невзгоды и в то же время ощущение растущего счастья, которое вот-вот позволит дышать легко, свободно и радостно. Но счастье не наступало, ласки были кратковременны и то правда, ведь они даже не могли говорить, о чем-либо, – слов было так мало общих.

– Слоун! Слоун! – звал он ее порой, и она бежала ему навстречу, стыдливо утыкалась лицом в его грудь, сияя от радости. Подобно верной собачке, она встречала его у порога, потупив глаза, ожидая теплого привета и ласки, помогала снять сапоги. И он был добр к ней. Она жила в тепле и была сыта. Он обнимал ее холодными ночами и утолял своё сладострастие. Она так привыкла к нему, что, когда он уплыл на своем корабле надолго, она ждала его на скале, глядя в сторону моря, – туда, где скрылось с глаз его судно.

И, о чудо! Она дождалась его.

Она кинулась ему навстречу прямо там, у причала.

Она ошиблась. Ему не нужен был этот ее порыв. Он прошел мимо, не окинув Слоун даже взглядом. А потом, побыв с ней совсем недолго, он снова взошел на корабль и уплыл, и хотя он не говорил с ней об этом, она знала – надолго, а вскоре почувствовала – навсегда.

Две страдающие, исполненные надежд юные женские души на краю далекого континента молили об одном – чтобы с ним все было хорошо, чтобы он был жив и вернулся.

Разница была в том, что одной из них он обещал это сделать, а вторая, оставленная им, тяжко страдала, мучимая возникшими к первому в ее жизни мужчине чувствами любви и привязанности.

А между тем в это же время.

Ветряный день на исходе февраля в этих суровых сибирских краях, вмещающих в себя однообразное холмистое лесное и болотистое пространство с множеством рек и ручейков, был в краткой своей середине. У переезда через одну из этих речушек показались возок-кибитка и укутанные в шубы до глаз в косматых шапках два всадника на заиндевелых конях.

Во всадниках угадывался конвой.

Кони измучились в дороге и теперь устало перебирали ногами, перемешивая выдуваемую ветром из-под копыт снежную крупу.

Всадники подремывали, склонив головы.

Процессия двигалась по дороге, отмеченной вешками-шестами, переметенной быстрыми ветрами. Ветры и снегопады без устали наводили первозданный порядок снежной равнины, зализывали тщательно следы коней и саней, стремившихся кто на восток, а кто на запад по необъятной Империи. Империя была столь велика, что пульс жизни в её отдельных территориях едва прощупывался и в жаркое лето, и почти совершенно замирал в зимнюю в студеную безысходность.

Дорога эта видела многое: и бредущих в Небылое каторжников, путь которых был так долог, что вмещал весомую часть жизни или забирал весь ее остаток, выгоравший столь быстро в этих пустынных местах; и увлеченных скачкой быстрых курьеров с государственной почтой на перекладных, чей полет через тайгу и смрад болот был неудержим; и всякой масти и вида повозки, обозы с вещами и товарами, почтовые кибитки; и лихих людей, бегущих от закона и произвола властей.

Дорога, артерия региона, слабо пульсировала, подавая изредка признаки жизни и оставляя приметы смерти.

Она отметила на своем маршруте завершение жизненного пути тех или иных страдальцев покосившимися крестами, а порой просто столбиками у едва приметных холмиков.

Снежная пустыня вокруг слабо вьющейся по окрестностям дороги оживлялась иногда птичьим гомоном и волками, курсирующими по своим тропам вдоль дороги и готовыми в любую минуту прибрать павших от истощения сил лошаденку или несчастного путника.

На исходе февраля солнышко уже согревало сильнее, но недолго в течение дня, и надежда на будущее тепло вместе с этим зарождалась в душе всего живого в этих необъятных далях к середине короткого дня и угасала с сумерками. Но в данный момент дул пронизывающий северный ветер-хиус, стелящийся по низине вдоль русла реки.

Путникам предстояло переправиться через речку по еще надежному в эту пору льду. Повозка неторопливо и неказисто, бочком соскользнула с косогора и покатилась сначала по руслу, а затем кони, взяв короткий разбег, натужно поднялись по крутизне, вытягивая возок на противоположный берег. За ними направлялись и верховые. Конвой прытко проскочил русло и следом за возком взобрался на кручу берега.

Поднявшись на пригорок, возок вдруг резко накренился, потерял твердь накатанной дороги и завалился набок. Часть поклажи и человек, сидевший в нем, нелепо вывалились в снег. Не удержался на возке и кучер, успевший соскочить в глубокий снег, где и застрял, провалившись до пояса. Усталые кони тут же поднялись, встали и конники.

Всадники спешились и направились теперь к возку, ведя в поводе коней.

– Поднимай, барина! – крикнул кучер и продолжил: – А то он дюже хворый, совсем слабый стал.

Всадники поспешили к вывалившемуся из возка человеку. Он лежал на снегу, раскинув руки, и почти совершенно не двигался. Кучер взял под узду коня и потянул его за собой, заставляя идти, чтобы вытащить возок из канавы.