Мужчина: Лирик: Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю, Грохоты проволокли отдых в гранитном канале. Мужчина: Лирик: У отдыха было измученное лицо, как у дня, Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана, Но биплан рванулся, над отдыхом, тр… Биплан: Лирик: Биплан: Лирик: Биплан: Лирик: Биплан: Лирик: ом из тумана. Я вчера встретил – верьте мне — В переулке тишину И закрутил ее на вертеле, Как цыпленка. А теперь смотрите: я этаж восьмой К мостовой Пригну, Чтоб были игрушки У вашего ребенка, Оттопырившего губки и ушки, А он, как мышь, вползет в библиотеки, Как мышь, будет грызть книги чужие и мои, Сделает из Данта воздушного змея! Накройте-ка Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои! Приват-доцент: Он грозит указательным пальцем культуре, Он не понимает, что культура, как таковая, Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре Значительнее лая Трамвая. Лирик: Так ведь трамвай родился со мною; Я помню, как он впервые бросил молоко Лошадей, закусил женщиной нагою И поскакал по дроби площадей далеко. Пролетая пассажи, Гаражи И темноту матовую, Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя, Он расколол прямой пробор улицы надвое, По стальным знакам равенства скользя. Приват-доцент: Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации «Об эстетике в древней Америке у инков и омков», И с ними сгорят овации, Которые мне пролили бы ладоши потомков. Сгорят мои примечания к опискам Пушкина! Дайте мне насладиться ими хоть! Лирик: Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке; Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь. Приват-доцент: Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом, Он не понимает того, что говорит. Лирик: А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом, Он величавым Октавам И перепетым Сонетам И триолетам Такую же протухшую будущность сулит. Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта, Пережевывает недомыслие Руссо и других. Да взгляните: под юбкой синего горизонта Копошатся руки аэропланов тугих. Художник: Но декольтированная улица спокойна в снежном балете… Лирик: Забеременели огнями животы витрин, У тебя из ушей вылезают дети, С крыш свисают ноги сосулек-балерин. Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий, Презирая ваш гнусный, бумажный суд. Я зову к восстанью предметы и вещи, Им велю сказать, что они живут. И огромной ордою с криком «Свобода!» Ринутся в ваш кабинет и будуар Крыши и зданья, столы и комоды, Вывески, и машины, и даже писсуар. И там, где флюгера встали на страже, Чтоб возвестить о полчищах новых ветров, Уже падают в битве, испачканные сажей, Полки́ домов. И на вашу культуру с криком и воем, На ваш мир святынь и книжных мощей, Огромным разливом бессменным прибоем Обрушится новая культура вещей. Как флаги, заблещут красные светы Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон, Нам порохом будет сок из котлеты, И все сольется в зловещем «Вон!» Шум взвизгивает. Все сильнее. Нельзя ничего разобрать. Предметы окружают Лирика. Башенные часы сорвались с места, и стрелки крутятся по воздуху. С полного хода срывается мотор и врывается в небо. Один дом обрушивается на Лирика, и он стоит среди груды обломков, размахивая дымовою трубой. Мотоциклы кашляют без перерыва. Крики, вопли. Суетится Армия спасения. Над всем хаосом щупальцами тянутся красные огни кинемо. И грозно трубою басит Лирик.
Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом, Машина заструит мои брыкающие слова по телефону. В телеграфном стуке всем наглым и близким Я кидаю пощечину колоссального звона, Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком, Спокойным идолом на стуле, Я дни струбливаю моим рожком, А мои ляжки омылись в стогрудом гуле. Через Атлантический изгибными мостами мои руки Тяну, я всю рыдальческую землю обниму. |
