Поэт: И своею улыбью, Как сладкою зыбью, Укачаешь тоску и подавишь вздох, И людям по жилам холодную, рыбью Кровь растечешь ты, назначенный Бог! Рассказать, что наше счастье великое Далеко, но что есть оно там, – пустяки! Я и сам бы сумел так, мечтая и хныкая, Отодвинуть на сутки зловещие хрусты руки. Я и сам, завернувшись в надежды, как в свитер верблюжий, Укачаясь зимою в молитвах в весну, Сколько раз вылезал из намыленной петли наружу, Сколько раз не вспугнул я курком тишину! Но если наш мир для нас был создан, Что за радость, что на́ небе лучше, чем здесь! Что ж? Поставить твой палец, чтоб звал между звезд он: «Уставший! Голубчик! Ты на́ небо влезь!» Ведь если не знаешь: к чему этот бренный, Купленный у вечности на вырез арбуз, Если наш шар – это лишь у вселенной На спине бубновый туз — К чему же тебя выпускать на волю? Зачем же тебя на просторы пролить? Ведь, город из поля воздвигнувший, полем Город не смеет обратно манить! Сиди, неудачный, в лачуге темной, Ты, вычеканенный на нас, как на металле монет, Ты такой же смешной и никчемный, Как я – последний поэт!!! Сиди же здесь, жуткий, тишиной Зачумленный, Глотай молитвы в раскрытую пасть, Покуда наш мйр, тобой Пропыленный, Не посмеет тебя проклясть! Стремительно выбегает из очень высокого, черного с золотом, и бурно падает громыхающий, слетающий занавес. Действие третье Сразу запахло в воздухе листвой, заиграла музыка, и, как легкие облака, проплывает в сторону занавес, и… Поле как таковое. Самая убедительная весна. Медленно и нелепо проходит, в широкой шляпе, с галстуком широким бантом, прохожий юноша. Юноша: Там, где лес спускается до воды, Чтоб напиться, и в воду кидает теней окурки, Как убедительны пронзительные доводы Изнемогающей небесной лазурки! И хочется солнцу кричать мне: «Великий, дыши, Истоптавший огнями провалы в небесах, Где ночью планеты, как будто выкидыши, Неочертаны в наших зрачках!» А грозе проорем: «Небеса не мочи, Не струйся из туч в эту сочную ночь!» Потому что корчиться в падучей немочи Этим молниям сверким невмочь! Потому что к небу обратиться нам не с чем, Потому что вылегли слова от печали, как градом хлеб, И любовью, как пеною жизни, мы плещем В крутые берега безответных молеб! И уходит, за прилеском исчезает, тает… А откуда-то очень осторожно в лакированных туфлях, прыгая, как заинька, с кочки на кочку, с комочка на камушек, пробирается между луж поэт. Подмок, городской, попрыгает, попрыгает, да и плюхнется в воду, и весьма неодобрительно отряхивается. Не нравится ему все это, да что поделать. Прыгай, скачи, городской беглец. Допрыгаешься.
Поэт: Там огромную пашню мрака и крика Прозвякало сталью лунных лопат, И сердце весенне стучит мое дико, Словно топот любовных земных кавалькад. И в сетку широт и градусов схваченный Детский мячик земли, вдруг наморщившей почву, как лоб, И напрасно, как будто мудрец раскоряченный, Жертву взоров на небо вознес телескоп! И над лунью пригородного мягкого кителя, И над блестящей шоссейной чешуйкой плотвы Тихо треплется в воздухе купол Спасителя, Как огромная папильотка жирной Москвы. За табуном дачек, где горбы верблюжьи Смешных и ненужных бугров, Где торчит тупое оружье Телеграфных присевших столбов, Там весна ощупывает голубыми ручьями, Страстнея и задыхаясь, тело земли, И зеленое «Христос Воскресе» листами Леса́ К небесам Возвели! И скоро в черной краюхе по́ля Червями зелень закопошится и взлягут Широкие уши лопухов, безволя, На красные глаза осовеющих ягод. И там, где небо разошлось во все стороны, В ночнеющем прорыве крутых облаков, Сумрак нескоро промашет полетами ворона, А луна ли вскопнет этот сумрак сохою клыков. И я – поэт – веснею плоско, Прорастая грибами растущих поэм, И в темном лесу мой отвечный тезка Песни сбивает в лиловеющий крем. Ну, что же?! Так значит: литься И литься, Истекая стихами, как светом луна, И с кем-нибудь надобно мне полюбиться, И нужно кавычками сцапать «она!». И вот у гроба! И, словно на лоб нули, Полезли глаза, в которых ржавеет карью боль. Когда все пути от странствий набухли и лопнули, Пусть и сердце течет, как моя водяная мозоль. Мйр, раненый скукой моею навылет, Оскаля березовый просек во тьму, До конца безнадежно и вычурно вылит В лохань этих букв вековых «почему». Из-за дач выходит девушка. Развинченной походкой напоминает босоножку она. И руки, как босоножки. Знает, что профиль у нее интереснее фаса, и все время держится в профиль ко всему. Взгляд ее расплывается в весеннем просторе, как чернила на промокательной бумаге. И, увидя поэта, делает большую кляксу. Большую черную кляксу. Девушка: О чем грустнеете? Посмотрите: как в тосте Сталкиваются фужеры, эти ветки стучат! Поэтичную грусть на взвей-ветер бросьте, Улыбнитесь на пляску веселых звучат! Поэт: В городе, богатом стуком и мучью, Где в улицах серьги фонарей висят, Где залив моря, точно грудь проститучья, Вываливается из корсета камнистых громад, И на этих грудях прыщами желтеет пена, А утесы жмут морскую ладонь, И витрины глотают пастью бессменной, Как в цирке факиры, рекламный огонь, Где город перебросил на ленте бульваров суму, Незримую даже и мне – поэту, Там видал я его, застывшего ни к чему, Считавшего минуты, как нищий монеты. Он привычным лицом улыбнулся мне, Сознался навыклым тоном в обидах, И вот я беспомощен и снова весне Отдаю свой мечтательный пламенный выдох! |
