Но взгляд сошелся, я не различаю:

жизнь не решилась, или жизни нет.

Ночь – она и всегда-то была неспокойна,

а ночи здесь и вовсе ни на что не похожи,

а то еще туман – хоть отводи рукой, но

не тут-то было. И хоть бы один прохожий.

Ко всему тому – этот город, такой чужой,

что, конечно, он должен быть обманом чувств,

как и любой дом, где огонь зажжен

в окне, в которое я не постучусь.

Пожалуй, только снег признать могу,

галочьи крестики на снегу,

скользкий асфальт, зависть паркетных зал —

да еще собачьи глаза.

Но асфальт подходит к дому, в котором свет зажжен

куда, как я уже сказала, мне хода нет.

Во дворе, где живет собака, снег под окнами желт,

и свет как снег – на что мне такой свет.

И значит, остается только снег,

да кресты – неловкий птичий разбег,

одна звезда, оттуда, издалека,

да еще, не забыть, река.

Но галки по ночам спят, а ночь – вот она, ночь.

Звезда, хоть и не спит, да дороги к ней не найду,

ветер ворошит снег, потерявший душу давно,

во сне, в ночь, как падал, засыпая на лету.

Подведем итог – итак, река.

Помню дворцы по берегам

и шпиль в огне, силуэт в окне

и еще один – на коне.

Как ни странно, река действительно есть

в этом городе, которого или быть не должно,

или мне здесь не быть бы – это уж как ни расчесть,

выбор неважен, лишь бы что-то одно.

А так как и спор долог, да и тема смешная,

то к реке – а здесь это уже не в счет.

Берега обманут, но воду, несомненно, узнаю,

и если ошиблась – течением перенесет.

Заглушила ночь

шорохи,

не ходи гулять далёко от дома —

там и серый волк бродит,

и черный волк рыщет,

и белый волк за ними – сторонкой.

А за полночь

на крыше

соседнего дома,

того, что напротив

то ли снег лежит ворохом,

то ли белый волк притих, смотрит.

Уйти бы мне из города,

уйти бы мне далёко в степи,

дойти бы мне до леса

да только белый волк смотрит,

и серый волк рыщет,

и черный волк тут где-то.

Со свечой до света

досижу – колеса

грохочут

тоскливо, не лежится в постели,

а там все белый волк рыщет,

и черный волк бродит,

и серый волк здесь же,

до утра́ далёко…

Пейзаж с ангелом

От времени, времен и полувремени

Остался час на долгую прогулку

По узкому сквозному переулку

Между домов, пригнувшихся под бременем

Ушедших лет, состаривших хозяек,

Присыпав пылью их густые косы,

Сменявших зимы, весны, ссоры чаек,

Пожары, пьянки, снежные заносы.

Случайно сохранившийся пустырь,

Еще щедрее наделенный пылью,

Как шубой с плеч соскучившихся лет —

Давно забыл сиянье эполет,

Стрельбу, кокарды, патрули, посты…

А ты принес сюда сиянье крыльев.

Как гонит пыль… Прикрой глаза рукой,

Сними с крыла травинку пустотелую.

Здесь до сих пор горят «за упокой»

Все свечи на ладонях тополей,

И к пальцам льнет зеленый вязкий клей…

Ах, юнкера, надежда наша белая,

Недолгий цвет на наготе полей!

Так значит, час. И то, тебя знобит.

Уже недолго, день клонится к полдню.

Ты здесь родился, или был убит,

Прости меня, за давностью не помню.

В тот самый год, в те первые, далекие

Бои – беспечно, чуть не веселясь —

Вы все уйти успели, наши легкие,

И только нам предъявят векселя.

Припомнить бы, как начиналось… словно

Вода… Река… конечно, берег пуст…

И время? – Третий год правленья Кира.

И там слетело клятвой с чьих-то уст

И тяжело упало, как секира,

На нас одно неслыханное слово,

Полвремени нам бросило в забаву,

А что-то между тем стряслось с душой.

Мы переняли – по живому телу,

По головокружительному праву!

ликуй, мудрец полуденных пределов:

Предание, как никогда, свежо.

Мы переняли, но напев стал хлесток —

По нашим зимам и такой хорош! —

В метель колдунья шла на перекресток,

Полой шубейки прикрывая нож.

Дойдя, швыряла в клуб летящей вьюги —

Ты знаешь вьюги в наших-то краях!

Услышав стон, тянула к снегу руки,

И сталь была в крови по рукоять.

…

Четыре ветра встретились над водами,

Четыре зверя встали из воды

И получили сердце человечье.

Мы опоздали: там решилась вечность,

К концу полувремен легли следы,

Да с неба, за ненастными погодами,

Не разглядеть, как по лесам вдали —

Обманки, змеи, еретички, Лесбии —

Жгут огоньки и чертят круг хранительный,

След вырезают припасенным лезвием

И пришивают шелковыми нитями

Навечно души на подол земли.

А мы б и так вернулись в эти странные

Просторы волчьи, к искрам на золе.

Послов на небо не пошлешь, сестра моя,

Спросить, что приключилось на земле.

А и дошли бы – нашему послу ни царь,

Ни Бог не скажет, кто из нас правей.

Но что тебе, что мне с того, ослушница

Славянских расточительных кровей!

Ведь мы еще не разочлись погонями.

В дурной крови, и злобе, и болях

Придем, как были, пешие и конные,

У всех у нас один разбитый шлях…

Но этот мальчик с первыми погонами —

Зачем он здесь, на обмерших полях?

Иль уж сошлось – смиренными молитвами,

Да свежей кровью ведьмы-оборотенки,

Да что, сестра, про черный день хранила?

Да белыми, без примеси, палитрами,

Да поминальным плачем мати-родины,

Да несусветным бредом Даниила

Все вместе мы завязаны, запроданы,

Твои, ворожка, хвастайся уловом.

А не иначе, зелье приворотное

Ты заклинала тем бесовским словом!

Давно ли им и ангелы грешили,

А маги приручали бесов юрких —

Что отрекаться, все ему служили,

И даже ты, и даже ты, мой юнкер.

…

Однако, на пространствах пустыря —

Ах, мы забылись, ангел, мы забылись,

И к лучшему: болотные русалки

Нам предлагают только память – были

И посильнее заговоры прежде,

Ворожки их обходят – и не зря.

И если вспомнить, их лишь раз писала

В пиршественной палате Валтасара

Рука – не мужа ли в льняной одежде? —

И перевел их Даниил. А впрочем,

Тогда он звался именем царя,

Которому бесславие пророчил

И царство, отошедшее чужим.

Не будем повторяться, Саломея.

Что нам с тобой делить в моей глуши,

Где все мы родились под знаком Змея,

Где всем однажды снился Назарет

И по власам стекающее мирро.

Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,

Где больше мы не сможем умереть?

Что посулишь – ведь цел еще сосуд,

Тот, с узким горлышком, для благовоний,

И помню я, как купол пел и камни