мы жили за совесть, случалось когда – и за страх.

Ах, Анна Андревна, душа моя, Анна Андревна!

Какая там осень в заоблачных Ваших краях?

Как милует Бог там? легко ли царится, царевна?

Но Вам это скучно, а мне, соглашусь, все равно.

Когда б заглянули, душа моя, Анна Андревна —

мы свечи зажгли бы и рейнское пили вино.

Войдите, присядьте к столу, поведите плечами,

оставив на вечер блистательный звездный разброд.

Ведь звезды – звездами, а свечи – а свечи свечами,

те там, эти здесь зацветают огнем в свой черед.

К тому же не знаю, как в ваших пределах Вас жалуют,

а здесь и земля Вас носить почитала за честь -

и я об заклад, и большой бы, побилась, пожалуй,

что этот огонь Вам случалось тому предпочесть.

И Вы мне расскажете, где это хитрое древо,

поют ли осанну там, и если да – хорошо ль?

Кого же и звать мне, душа моя, Анна Андревна —

мой ангел, и тот в день рожденья ко мне не зашел.

Друзьям уж и вовсе никак, и подумать-то странно,

им разве по водам случится дойти до меня.

Но Вы-то свободны? свободны, душа моя, Анна?

А то что за радость на тот этот свет мне менять.

Одна и надежда, одна незабытая ревность.

Напрасна – скажите: в аду заживем как в саду.

Но если и осени нет там, Анна Андревна —

сбегайте сюда, хоть на день, в листопад, раз в году.

Падшие ангелы

Слетались на разное —

полночь не выдаст, не тронет —

в сиянии, праздные,

бросив небесные троны.

По белому свету

да белыми крыльями прочерк.

Обманут и в этом

и взыщут за искус – а впрочем

сгоревшая церковь

еще принимает на вечер,

под купол со сцены

хоралом – горящие свечи

Сгоревшая церковь,

пристанище ветра и галок…

Поднялись ли цены

с тех пор, как и я прибегала

на ночь, на ночлег,

просто так, посмотреть на забаву

как делят навек

им от века не данную славу…

Я помню: печально

на пришлых смотрела икона —

осталась случайно

мозаика в раме оконной.

А кто там – не помню.

Наверное, Дева Мария

в тот час как за полночь

ей ветки с цветами дарили

сказали про Сына

и тоже шепнули о славе.

Уходит посыльный.

Ей все-таки мягко постлали.

А эти, от неба,

заблудшие белые души…

Все тычутся слепо,

все плачут и дышат недужно,

а мне бы нельзя —

да помню, нет силы молиться —

пустые глаза,

удивленные тихие лица.

По белому свету

да белыми крыльями прочерк.

И полно об этом,

нам ночь пережить, так-то проще.

Венчанных на царствие,

нас до сих пор сберегала

сгоревшая церковь,

пристанище ветра и галок.

Отк. гл. 6,2; 8,2–11; 22,19

Настоим на водах полынь

после третьей чаши вина.

От господских пиров до Господних даров неблизко.

И взгляд, что бросит луна

на мозаичные полы,

ничего не значит, как взгляд обернувшегося василиска.

Нам равно далеко до сна,

до дома, до прошлых ночей,

до обещанной кары с небес – до крови на реках.

Но кровь – не наша вина,

и свет с образов – ничей,

и танцует звезда полынь на опущенных веках.

И не будет плаща полы,

ни крупа коня, ни труб,

реченья над нами не сбудутся, слово не сохранится -

мы пили полынь.

Полынь текла с наших губ.

И за седьмою печатью только пустая страница.

О себе ли печалиться нам,

об ангеле третьей трубы,

о стенах сикстинской капеллы, кладбищенской пыли?

За горчащей чашей вина

нам просто забыть.

Просто и нас забыть – да, пожалуй, уже забыли.

А мы доверяем свечам

и умеем молчать о том,

что песчинки с песочных часов засыпают речные плесы…

Оборотни по ночам

бродят из дома в дом,

собирают по каплям звезду – крадут наши слезы.

Заклинание мертвых

Иезекииль, гл. 23

Поля и пастбища голы,

земля не дождалась полива.

как дышишь, по смерти Оголы,

сестра моя, Оголива?

О жизни злой и веселой,

о жизни нашей счастливой

что помнишь, по смерти Оголы,

сестра моя, Оголива?

Подумала бы, что снится

мне это страшное диво:

меня называют блудницей,

сестра моя, Оголива!

Нет ни дождя, ни мира,

травы гибнут, оливы.

Ах, сердце жаждет кумира,

сестра моя, Оголива!

Ах, сердце жаждет покоя,

в час, как заря алеет.

Моей сотворенный рукою,

бог, верно, меня пожалеет…

А Тот, великий и страшный,

шлет кары, смотрит пытливо.

Да будет стена и башня

меж мной и Ним, Оголива!

Не будь ни врагом, ни другом,

не шли ни удачу, ни голод —

уйди, сними свою руку,

Тебя не знает Огола!

Оставь нам божков и рощи,

забудь про хлеба и сливы,

не может быть просьбы проще,

и в чем мой грех, Оголива?

Узнала ли тихий голос —

он смехом покрыт глумливым.

Ты тоже клянешь Оголу,

сестра моя, Оголива?

Огонь разводишь под вечер —

я гнев Его не утолила.

Ну что ж, зови, я отвечу

на голос твой, Оголива.

…Кури на высотах смолы,

пой ночью у вод залива —

ты пьешь из чаши Оголы,

сестра моя, Оголива.

По памяти прикосновений

пытаюсь воссоздать лицо,

которое сегодня не узнала.

Рука скользит по зеркалу, и мало

надежды на иссеченный резцом

край рамы зеркала.

Сказавший «veni»

наверное, продолжит: «vidi» – фраза

не прежде кончится, чем жизнь -

рука скользит, я отнимаю руку,

пока еще возможно отложить

конец движения, пока упруго

течет стекло под пальцами,

а в нем

мое лицо над отраженным днем

не изменилось навсегда и сразу…

Когда рука коснется рамы,

как если бы коснулась двери,

я постучу и попрошу пустить.

И я скажу, что я пришла с дарами,

и пусть мне воздадут как всем – по вере

чего мне ждать, мне глаз не отвести!

Рука скользит с угла и до угла

я солгала бы, как всегда, как проще -

но жизнь остановилась у стекла

и не стучась, уже вошла наощупь.

Но взгляд сошелся – вечность утекла

легко меня от слова отлучая

скользнули дни, не составляя лет…