– Что-то случилось, Алексей Михайлович? – спросила Замковская, поглядывая в зал, где все заняли свои привычные позиции.

В руках у нее была новая пара тонких перчаток, которую пришлось достать из чемодана взамен порванных. Она похлопывала ими по левой руке, подчиняясь какому-то своему внутреннему ритму, и ритм этот был довольно нервным, скорее джазовым, чем классическим.

– Да перестаньте смотреть, что там происходит с вашим сыном, – смеясь сказал Зуев. – Вы уже поняли, что никто ничего плохого ему не сделает. Расскажите-ка лучше о себе, как вы проводите свой день? Точнее утро и вечер, потому что дневные часы проходят на моих глазах…

Ирина подозрительно посмотрела на доктора. С чего это он вдруг заинтересовался ее свободным временем? Попытка ухаживания? Но Алексей совершенно спокойно, явно без задней мысли, ждал ответа, перебирая бумаги на столе. Замковская вдруг почувствовала себя обескураженной, даже, пожалуй, немного расстроенной. Ну, сейчас она ему задаст:

– Я здесь почему-то просыпаюсь рано, но не встаю сразу, лежу в постели, размышляю над разными предметами. Потом встаю, иду в ванную, окна моего номера расположены на четвертом этаже, а выходят на пустое пространство, поэтому я гуляю у себя не совсем одетая…

Она мельком глянула на Зуева, чтобы проверить его реакцию и увидела изумленные глаза и открытый рот. Ирина остановилась, сделала паузу, жалко все-таки человека, не стоит его добивать…

– А какое отношение все это имеет к Сереньке? – удивленно спросил Алексей Михайлович.

– Не поняла… – осеклась Ирина.

– Местоимение «вы» было употреблено мною, – Зуев уже, похоже, откровенно издевался над ней, – в форме множественного числа, а не единственного. Меня интересует режим дня Сереньки, что вы с ним делаете до того, как приходите сюда и после больницы, вечером.

Или не издевается и спрашивает всерьез?

– Понимаете, для него сегодня, – продолжал Алексей Михайлович, – одна из главных задач – обрести какую-то твердую опору в реальности, наработать стереотипы, которые помогут ему постоянно соотносить себя с миром. Пусть это будет неосознанно, на уровне реагирования, но будет…

Ирина вдруг подумала, что, возможно, Зуев таким длинным текстом протягивает ей руку помощи, делает вид, что никакой глупой бестактности она не допустила, дает возможность сделать их разговор нормальным общением врача с матерью больного ребенка.

– И как этот режим может выглядеть? – она приняла эту помощь.

– Вы, например, кормите Сереньку до или после того, как меняете ему утренний памперс?

– Как когда, – растерялась Замковская. – А что, это имеет значение?

– И немалое. А игры с пузырями, а теперь с машинкой – проводятся до или после вечернего кормления?

– Не знаю, – опять растерялась Ирина.

– Это не очень хорошо, Ирина Николаевна. Мы ведь здесь только показываем, где вход и как открыть дверь, а войти в нее и идти дальше вы должны сами… Процентов восемьдесят, если не девяносто лечения и воспитания приходятся на дом, семью.

– Я поняла, – робко сказала Замковская. – Я постараюсь…

– Сначала нам удалось объяснить Сереньке, что мир существует, сейчас, когда он, наконец, заметил машинку, он начинает познавать, что мир – разный. – Зуев говорил тихо, очевидно не хотел, чтобы охранники в зале слышали его слова, которые внешне выглядели как поучения. – Но закрепить эти его открытия можно только дома и только постоянным кропотливым трудом… Вы прочли то, что я вам дал вчера?

– Не до конца. – Ирина почувствовала себя как школьница, не приготовившая урок. – Я начала читать, но потом что-то задумалась…

– Прочтите, – сказал вдруг Алексей Михайлович просительно и сразу перестал быть похожим на школьного учителя, – Мне кажется, что это может быть для вас очень полезно. И интересно.

Замковская мелко закивала головой, потом вдруг спросила:

– А что дальше, доктор? – Она впервые с момента своей глупой фразы подняла глаза и посмотрела на Зуева. – Когда Серенька поймет, что мир – разный. Вы отнимете у него машинку, чтобы он понял, что мир – злой?

– Идея неплоха… – Алексей грустно улыбнулся. – Но, к сожалению, эту истину никому объяснять не нужно – мы ее всасываем с молоком матери. Но дальше мы действительно будем у него машинку отнимать.

– Зачем? – оторопела Ирина.

– Вы знаете, любое простое действие всегда имеет много смыслов. Обернитесь, пожалуйста.

Замковская обернулась и увидела сына, который лежал на ковре, прижимая одной рукой к себе зайца, а другой – красную пожарную машинку. К нему направлялась Матрена Григорьевна с явным намерением что-то у него отобрать.

– Вы видите, Серенька новую игрушку уже полюбил, она стала «его» вещью, приобрела для него сверхценность. И если эта сверхценность вдруг начнет от него уезжать, а Матрена Григорьевна будет ее от него именно откатывать, а не отбирать, что может произойти?

– Горе, – выдохнула Ирина, – Серенька будет горевать от того, что у него отнимают любимое. И это может его травмировать.

Зуев вздохнул, покачал головой. Гриша в зале внимательно смотрел за тем, что происходит в кабинете, пытался услышать разговор, но не мог.

– Я иногда думаю, – расстроенно сказал Алексей Михайлович, – что начинать помощь детям надо все-таки с родителей. Ну, Ирина Николаевна, ну подключите, пожалуйста, голову, перестаньте руководствоваться только инстинктами, как бы благородны они ни были.

– Ну… – неуверенно сказала Ирина, – он поймет, что она движется.

– Браво. Серенька поймет, что мир живой, раз ему свойственно движение. Что еще?

– Еще он, чтобы вы там ни говорили, – упрямо сказала Замковская, – все-таки почувствует горе.

– Это мы уже проходили. Что еще?

– Ну…

Ирина замолчала, беспомощно глядя на Зуева. Он посмотрел на нее, внезапно протянул руку и забрал лежащую на столе пару новых перчаток. Замковская инстинктивно дернулась за ними.

– Ну? – нетерпеливо сказал Алексей.

– Он захочет вернуть себе игрушку, – обрадовалась Ирина, – он попробует ее забрать обратно…

– И Матрена даст ему такую возможность, – продолжил Зуев. – А потом опять отнимет. И будет делать это здесь, а вы – дома, до тех пор, пока он научится ее не брать, а катить к себе.

– Он почувствует, что может чем-то управлять, применять свою волю к чему-то, – догадалась Ирина.

– Не только, – Алексей Михайлович радостно улыбался. – Он начнет играть, то есть делать тот совершенно бессмысленный набор действий, из которого только и появляются все смыслы.

– А дальше?

– А дальше мы посмотрим, скорее всего попробуем научить его катать машинку не только от себя к себе, но и вокруг себя.

– Зачем?

– Ирина Николаевна, – взмолился Зуев, – мне надо идти, у меня здесь не только ваш сын, а еще почти полсотни пациентов.

Замковская расстроенно покачала головой, потом сосредоточилась:

– Алексей Михайлович, мне надо уехать на несколько дней. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы Матрена или Света заменили меня на это время, тем более что я хочу увезти с собой Надин.

– Но я ими не командую, – растерялся Зуев. – Когда их рабочее время закончено, они – свободные люди. Попробуйте договориться частным порядком. И, я вас умоляю, займитесь Серенькиным режимом.

– Хорошо, – кивнула от дверей расстроенная Замков-ская. – Я сегодня дам указания Надин.

Из Италии Ирина просто сбежала, самым позорным образом ретировалась. Она с того момента, когда вдруг ее захлестнула волна тоски, протерпела еще полсуток, но уже днем Тимофей, вырвавшись с заседания, посадил ее в машину, обиженно поцеловал на прощание, сам не поехал, вечером были еще две встречи, а она к ночи была в Милане, а рано утром в Москве. Ритм, живший в ней весь день, не оставил ее и сейчас, Совершенно выбившаяся из сил, она уже подъезжала к городу, решая, куда сначала – в больницу или в гостиницу.

Тоска напала на нее на площади в Пизе у знаменитой падающей башни. Башня как башня, стоит, наклонилась… Они попали сюда ночью, другого времени просто не было, а приятель Тимофея, экспансивный итальянец, смертельно оскорбился, узнав, что они уже третий раз в Тоскане и никогда не видели одно из… нет, неправильно, главное чудо света. Они с женой почти насильно усадили Ирину с мужем в машину, ехать оказалось действительно недалеко.