– Есть: Гроховский завод теперь мой.

– Много денег заработал? – включилась она.

– Пока истратил. Но этот паршивый заводик – единственный у нас, кто в состоянии производить нужные мне детали. С ним цепочка выстроилась полностью и вся – от руды до готовых агрегатов принадлежит мне.

– А кто такой Стючелов? Какие «стючи» он ловит и зачем?

Почему-то ей было важно поддержать этот разговор. Может, она хотела дать мужу возможность придти в себя после сцены ревности?

– Это бывший замдиректора Гроховского завода, – почти пропел Тимофей. – Когда мы начали искать, как туда подобраться, оказалось, что он – слабое звено. Мы дали ему немного денег, и он отдал свои акции, добавили еще, и он, представляешь, сделал своей любовницей жену директора завода, а тот, дурак старорежимный, все свои акции на нее оформил. Он на нее, она на Стючелова, тот на нас… Не бесплатно, конечно… Но все равно не хватало немного до контрольного пакета, и мы ему пообещали, что он станет новым директором. Тогда ловец этих твоих «стючей» с нашей помощью отправил нынешнего директора в командировку, а сам собрал коллектив и объявил, что надо создать фонд из акций и заложить их в банк, чтобы получить ссуду. А поскольку зарплаты на заводе не было уже полгода, а водки пролетариату хочется всегда, все принесли свои бумажки и с сегодняшнего дня – завод мой. Вот такие замечательные «стючи» у господина Стючелова…

Похоже, это многократное повторение ее шутки он использовал, чтобы просигнализировать о своем желании помириться.

– Но ведь вы его обманули, Тимоша… – Ирине вдруг стало жалко неведомого Стючелова, несмотря на его стопроцентную омерзительность, – Мне казалось, что ты никогда не обманываешь.

– Ничуть его никто не обманул. – Тимофей поднял палец, – Потому что должность директора ему обещал не я, а один из моих замов, который у меня не работает. – он посмотрел на свой наручный хронограф, – уже девять часов. А работает он, это я тебе по секрету скажу, – генеральным директором «Тимоти Трэйд Корпорэйшн».

– Но это же твоя фирма?

– И кто об этом знает?

Ирина помолчала. Потом почувствовала, что не все еще они выжали из этой ситуации, надо было дать мужу еще возможность погарцевать.

– И куда он, Стючелов этот, теперь подастся? – спросила она.

– Не знаю, да и знать не хочу, – отрезал Тимофей. – Крыс не люблю…

– А пролетариат?

– Пролетариат? – Он сложил трубочкой губы, профу-фукал какую-то мелодию. – Повоюют немного, стекла побьют, но, когда мы завезем новое оборудование и откроем завод, все желающие, милости просим, смогут придти и зарабатывать настоящие деньги, а не филькины записи в ведомостях. А кто не хочет работать – пожалуйста, в канаву или под забор.

Он вдруг посмотрел на нее и улыбнулся:

– Прости меня, Иркин…

– Да я уж и не помню ничего…

Телефон охранника на столе противно замяукал. Надо было обладать особенным и редким вкусом, чтобы выбрать себе эту мелодию. Тимофей взял мобильник двумя пальцами, как дохлую мышь и понес на выход. В дверь навстречу ему просунулась голова испуганного охранника:

– Извиняюсь.

Он схватил телефон, нажал на зеленую кнопку и приложил к уху. Голова его исчезла за дверью, но тотчас появилась опять:

– Тимофей Семенович, это вас…

В его голосе Ирина услышала тревожные ноты.

– Я, по-моему, русским языком сказал, – неприятно улыбаясь, муж повернулся к охраннику, – что я буду разговаривать только с Герасименко. Или вы не понимаете по-русски?

– Это из дома, Тимофей Семенович, – голос охранника дрожал, – у них там проблемы: пропала Надин…

Хорошо, что это был вечер субботний, а Тимофей – не только богатым человеком, но и сенатором, и на номере его машины вместо региона красовался бело-сине-красный флажок. Машину охраны задержали на первом же посту ГАИ и, хотя у них был пропуск, разрешающий многое, но на его предъявление ушли секунды, а за это время Тимофей и Ирина были далеко.

Александр, старший сегодняшней смены охраны, страшно ругался на переднем сиденьи, кричал, что позвонить мог кто угодно, что это может быть просто подстава, что нельзя отрываться от второй машины, но скорость водителю снижать не позволял, только держал руку в кармане наготове.

Все обошлось. Они не перевернулись на повороте, в них не стреляли из кустов и не перегораживали им дорогу тяжелой фурой. И даже Серенька оказался накормлен и уложен спать. Отличился Гриша, которому помогла одна из горничных.

– Я хотел и с машинкой поиграть, как доктор велел, – прогудел он. – Да только я у него ее отнимаю, а он вцепился, не отдает, я и пожалел, не стал…

Новая «няня» получил от Тимофея премиальные, от Ирины – поцелуй в щеку и ушел спать, а родители, заглянув в детскую, отправились в гостиную – придти в себя после бешеной гонки.

– Я ее убью, – сказал Тимофей, налив себе и жене по рюмке ликера и подойдя к ней, сидящей с ногами в мягком кресле. – Завтра же найду и убью. И наплевать мне на всех ее родственников.

– Она не заметит, – усмехнулась Замковская.

– Правда? А я ведь тебе не поверил с утра, мне она показалась абсолютно нормальным человеком.

– Может быть, она и есть сейчас нормальный человек, только другой, нам с тобой непривычный.

Тимофей с сомнением покачал головой.

– Не знаю, не знаю… Понятно только, что теперь придется искать другую няню, я ей больше Сереньку доверить не смогу.

– Не надо, не ищи, – вдруг сказала Ирина. – Я хочу попробовать сама.

Прошло две или три недели. Зима победила: как-то ночью снег форсировал реку и не закрепился на плацдарме, как полагается по всем учебникам тактики, а сразу захватил всю территорию. Наступило то блаженное время, которое бывает только два раза в году, когда Бог на несколько дней отвращает свой гнев, проявляет милость и покрывает всю ту гадость, что мы творим на этой земле, в начале зимы снегом, а весной – веселыми зелеными листьями и травой.

И много всякого важного и не очень произошло за эти дни. Сумасшедшая Маша где-то раздобыла новую телогрейку и теперь страшно форсила в новом наряде. У Алексея Михайловича появился неожиданный пациент – двадцатичетырехлетний Аркадий. Он был децепешником, то есть страдал детским церебральным параличом и мог самостоятельно управлять только одним пальцем левой руки. Аркаша оказался хорошим парнем, голова работала замечательно, и своим единственным послушным пальцем он умудрялся лихо разбираться с компьютером. Несмотря на то, что отделение называлось детским, Зуев больного взял и начал активно с ним заниматься.

Ваня, сын Лаврухи, продолжал всех расстреливать из своего водяного пистолета, но ничего не произошло, и говорить он так и не начал.

Сам Лавруха чуть не погиб. В очередной раз напившись до свиней, он заснул там, где стоял, – на тротуаре, и точно замерз бы, если бы не Зуев. Доктор возвращался откуда-то поздно вечером и наткнулся на бесформенную кучу, в которой только наметанный глаз мог найти сходство с человеком.

Поскольку Алексей Михайлович понятия не имел, где точно живет Лавруха, ему пришлось тянуть здоровенного бугая по снегу почти триста метров до больницы. Зуев жил в маленьком одноэтажном домике на территории за главным корпусом. Он бы рад был оставить Лавруху на попечение санитарок, но точно знал, что у тех трех с половиной старух, которые дежурили сегодня ночью, времени и так нет, и значит, выхаживать «пейзана» будут за счет кого-то из реальных больных. Лавруха дышал ровно, видно, не успел еще промерзнуть, никаких видимых признаков травм у него не было, и Зуев просто бросил его спать в коридоре. Наутро «пейзан» пропал вместе с новой зимней курткой Алексея Михайловича.

«Неговорящая» Лиля тоже так и не заговорила пока. Она подружилась с рыжеволосой куклой Гертрудой, общалась с ней как-то по-своему, но ни единого звука так и не издала.

– Объясните мне, пожалуйста, ваш метод, – попросила как-то Замковская Алексея Михайловичем, – как вы собираетесь заставить говорить Лилечку и этого придурка?