– Значит, надежда есть, – звонко сказала девушка.

– Какая надежда? – снисходительно спросил Сурин.

– Когда меня не станет, ты будешь помнить обо мне. Да? Да?

И она запрыгала перед ним, как девчонка, беспричинно радуясь всему. Чему? Заплёванной улице? Беспросветной ненужной работе без результата? Тому, что её ещё не сломал никто и не смешал с грязью?

– Слышишь, не скачи, как полоумная, – невольно улыбаясь, сказал он. – Тебе и так влетит за то, что ты со мной.

Не сразу, но Таэра перешла на шаг. Они заявились к нему, двигаясь на ощупь – света не было. Девушка села на подоконник, слушая знакомые приглушённые крики отдыхающих.

– Тебя ругают? Скажи, – из темноты попросил мужчина.

Двигаясь по хибаре, он остановился у окна и мог видеть, как Таэра передёрнула плечами.

– Я выбрала, – негромко сказала она, – а он сам виноват.

– Может, и я виноват? А, Чарна Полонея?

Девушка вздохнула и, подумав, сказала:

– Нет, милый, ты как раз вовремя.

Сказано это было упавшим голосом, и в следующее мгновение они уже были нераздельны.

Потом она вспомнила:

– А ты откуда знаешь моё имя?

– А это была тайна? Узнал из твоей анкеты. Таэра, значит, прозвище?

– Да. Так лучше.

– Что оно означает?

– Ничего, так, пустой звук.

Сурин обнял её. Девушка, как кошка, потёрлась о его плечо головой.

– Какой же ты пустой звук! Я с первого раза услышал, как ты звенишь – очень прихотливый, непустой звук. Так и есть – красавица Чарна Полонея.

– Бабка мне имя дала, думала, оно мне поможет из нищеты выбраться.

– Помогло?

– Сам видишь, что помогло.

Совсем немного Сурин оттаял, и того девчонке хватило. Под утро он сказал ей:

– Я не останусь здесь. Приехал братца позлить, чтоб поменьше строил из себя высокородного. Власть, тоже мне. У меня есть деньги. Хочешь со мной? Уедем на север, там люди как люди, никто в твою сторону криво не глянет.

– Хорошо бы, – она улыбнулась как-то невесело, будто он её сказками потчевал.

– Значит, договорились. Приедет дорогой родственник, и мы уедем.

Так решил Сурин. Таэра промолчала – не верила или думать не хотела.

А жара и духота не унимались. Ни дождя, ни капельки – ничего! Даже у воды спасения не было.

Всем было тяжело, все изнывали, лишь Сурин-старший неизменно был непроницаем.

Сурин-младший приехал раньше на три дня и первым делом позвонил Таэре домой, но трубку взяла какая-то карга и, услышав о девушке, прокаркала:

– Нет её здесь, и не было никогда!

И бросила трубку. Сурин не привык, чтобы его прихоти не исполнялись, а Таэра вполне оформилась как весьма перспективная прихоть, отчего десять дней в разлуке с ней принесли патрону совершенно новые ощущения. Никогда его так не тянуло домой, а после приезда множество чувств подчас перекрывало одно – изумление. Неужели его так скоро можно забыть? Его, такого успешного, self-made? Ещё молодого и совсем неглупого, даже богатого? Даже??? Его предпочесть – кому? Мужлану, медведю, босоте?

Сурину во что бы то ни стало нужна была Таэра: он нашёл, кого вызвать и кинуть на поиски, сам же остался в офисе, прикидывая, как спросит:

– Что надумали, Таэра?

Да, именно так. Поглядим, что она скажет и как посмотрит, ведь того, о чём ему сказали, не может быть!

В приёмной так затрезвонил телефон, что Сурин невольно вздрогнул. Таэра вообще-то должна была подойти, она ведь его секретарша. Впрочем, ладно. Всё здесь наперекосяк без него. Сурин-младший поднял трубку. К то-то вежливо и сухо спросил его, а затем сообщил, что тело его секретарши вынесло сильной волной на берег и его зовут на опознание.

– Я ей не родственник, – резонно заметил Сурин и повесил трубку. Затем запер дверь и забегал из угла в угол, схватившись за голову.

Другой Сурин не чувствовал беды. Он впервые за несколько месяцев вышел в город, с удовольствием вдыхая появившуюся наконец прохладу и спокойно глядя на приезжих. Он не видел Таэру весь вчерашний день. Наверно, опять танцует. Рядом с собой ему не удержать такую девушку. На нём была летняя цветная рубашка, и он был одним из всех. Может быть, и не надо никуда ехать? Этот городок не хуже других, а с братом можно и поговорить. Надо подумать.

Её опознали двоюродные братья. Пришли, глянули, кивнули и вздохнули тяжело. Расписались, где показали.

– Спасибо, – сказали им.

– И вам спасибо, – ответили они и ушли.

Потянуло холодком, начал накрапывать дождь, потом полил.

– А грозы так и нет, – укрывая тело, сказала санитарка.

– Стороной прошла, – проговорила другая.

Разом всё замерло и спряталось, а листва и трава словно развернулись, впитывая каплями тонкие далёкие звуки той плавной музыки, что всегда манит нас и которую мы не всегда слышим. Слышите её, слышите? А?

Когда были расклеены объявления об открытии учебных курсов в школе, наверно, никто не ожидал, что на них наберётся народу, как на ярмарке. Люди грамотные говорили, что объявление о начале занятий печатали в газете, но, сдаётся мне, пришли как раз те, кто не смог бы воспользоваться этим знанием. Зато на объявлении, помимо крупных букв, была фотография школы миссис Соултерфорд, а её у нас все знают.

И другой момент, немаловажный в те дни: миссис объяснила первым пришедшим, а те разнесли всем, что «прослушавшие курсы получат аттестат», то есть грамоте разумеют, а с ним, глядишь, можно и устроиться лучше, чем у окна, потому как зимой большинство тем и заняты.

Так вот, публика на эти курсы ходила пёстрая, а вот Флинна Лаквуда, бог ведает, каким ветром занесло – он-то грамоте разумел ещё до курсов. Говорил, мол, сдаст экзамен на капитана и отчалит на «Вёртком». Впрочем, он всегда был себе на уме, никого не спрашивал, что ему делать.

Могу поспорить, миссис Соултерфорд не ожидала ничего такого, когда посылала на курсы свою дочь, девицу воспитанную и образованную, сразу видно, что характера скромного, только ни на кого не смотрела, а это уже было нехорошо и у многих наших вызывало недовольство. На месте миссис Соултерфорд надо бы было трижды подумать, куда пускаешь свою дочь, но, видать, образованные женщины смотрят по-другому или не глядят вовсе.

Нет, вы не подумайте, в школе всё было пристойно, даже строго, преподаватели в очках сыпали умными словами, чертили формулы (ни черта не разобрать, прошу прощения). Совсем было бы кисло, но после профессоров нас делили поровну. И миссис Соултерфорд с дочерью – каждая у своей половины – вели «литературный язык»: так они его называли, а попросту учили читать и писать. Если бы не «литературный язык», Макс Гейли не устроился полковым писарем, а Уолта Мартена не взяли малевать рекламные объявления на заборах, Марта Доменикс, будучи сиделкой, не умела нацарапать и записочки, не то что письма, а алкоголик Стивенс не мог в пивнушке громогласно заявлять, что теперь-то он проник в тайны науки. Я называю своих знакомых к тому, что очень толково нас обработали дамы Соултерфорд, заставив прописывать буквы, слова, потом – предложения, знали, то есть, своё дело. Не прошло и двух недель, как каждый из нас выходил к доске писать, что скажут, и читать, что укажут. Но сперва, я уже говорил, выступали с кафедры преподаватели. Они вещали, а мы тем временем прорабатывали то, что задавали на «литературном языке».

Пожалуй, лишь одна мисс Соултерфорд писала слово в слово лекции и редко-редко задавала вопрос. Соседка её, моя хорошая знакомая, мисс Энн Эррей, говорила не раз, что почерк у той корявый, неаккуратный, даже удивительно. Такая с виду образованная особа, опрятно одевалась и манеры – с нашими не сравнить, а почерка хорошего нет. Вот у миссис Соултерфорд, у той – да, устойчивый красивый почерк, потому и директор школы. Вот так и подумаешь невольно – не в этом ли корень зла? Не здесь ли разгадка произошедшего?

С лучилась-то, в общем, ерунда. Помню, как сейчас, тот прохладный, словно хрустальный, день. Мисс Соултерфорд вошла в учебный зал на лекцию в сопровождении молодого человека, как я понимаю, её хорошего знакомого, тот распрощался с ней, как только усадил на место. Спешил удрать, я бы сказал, настолько быстро он торопился подальше от нашего общества. Кажется даже мне теперь, что этот господин в дверях столкнулся с кем-то – может, и с Лаквудом. В общем, по всему было видно, что он торопится и не может задержаться в нашем обществе умнеющих на глазах людей.