– Вот дьявол! Видимо не туда свернули, подзабыл город… – Паоло выглядел растерянным.

"Оно и видно, похоже, от знатных баб со стражей давненько ты не бегал, “Казанова”, хренов”. – Евстахий мысленно усмехнулся. – “Бренчал небось графине на лютне, а может и не только, да по ушам рассказами ездил о светлом будущем, да безоблачных небосклонах семейного счастья и бока наращивал, вот стаж-то и подрастерял”.

– Так в чем проблема-то, собственно, амиго? – полюбопытствовал Евстахий.

– Мы вышли прямиком в квартал Либераллиан, а это нехорошо, совсем нехорошо… – менестрель озадаченно почесал затылок.

Евстахий огляделся по сторонам и не заметил ничего “нехорошего” – дома были куда приличнее, чем те лачуги, которые они проходили раньше, улицы чище и в целом выглядело весьма прилично для средневековья. Только вот, что-то в этом было неправильное, только он никак не мог понять – что именно. Паоло, тем временем, судя по постоянно меняющемуся выражению лица, лихорадочно обдумывал какую-то мысль.

– Чем так известен этот квартал? – Жданский прервал мыслительный процесс Фарфаллоне.

Менестрель оторвался от дум и изумленно взглянул на Евстахия:

– Ты что же, ничего не слышал про это место?!

– Нет, я ж говорил, что у вас тут недавно и как-то не задавался целью изучать историю парижских кварталов, да и вообще, были другие дела. – Евстахий для важности даже надул щеки.

– Ага, прям крупный воротила, заключал сделку с торговой палатой Франции, по поставкам шляп с дырой в центре, для перманентной связи с Всевышним, – Паоло возвел очи горе и осенил себя крестом, – Не иначе как “dernier cri à la Russe”[8] или откуда ты там на самом деле… – язвительно заметил он, – Ладно, в двух словах – это квартал “Либераллиан”, которым указом Ришелье разрешили открыто исповедовать свои взгляды, совершать таинства и использовать особый дар. Но, так как обычный народ считает их безбожниками и их ценности не разделяет, им разрешили селиться в отдельном квартале. Они тут даже могут открыто проводить обряды, чертовы малефики![9] – Паоло сжал кулаки. – А еще у этого квартала есть особенность – он отражает тайные страхи. Каждый видит в нем то, чего боится больше всего.

Жданский вдруг понял, что его насторожило в пейзаже, который наблюдал: манерная слащавость и кричащие цвета, а на одной стене, он мог поклясться, была написана эта странная фраза “L'homophobie Rend Folle”[10]. Пазл окончательно сложился в его воспалённом мозгу и он разом вспомнил бар “Голубая устрица”, фильм “Горбатая гора” и дядю Борю из Химок, бывшего соседа по лестничной клетке, любившему по пьяни курить шмаль на лестнице в дамских чулках, за что он с пацанами постоянно мазал ему дверную ручку собачьим дерьмом.

– Я туда ни ногой, сам иди этим к содомитам, – сказал Евстахий подрагивающим от возмущения голосом, – Кто их знает, что им там в голову придет, “Либераллианам” этим. Уж лучше в подземелье графини, к крысам – к ним хоть задом можно поворачиваться.

– Если крыска тебе отгрызет во сне “le petit zizi”[11], то тебе потом будет уже все равно, к кому поворачиваться задом. – печально заметил менестрель. – Я сам не в восторге, но другого пути у нас нет. Кстати, а причем тут “поворачиваться задом”? – подозрительно посмотрел менестрель на Жданского, а затем понимающе хлопнул себя по лбу и заливисто рассмеялся. – Так вот он значит какой, твой самый страшный страх! Даже боюсь представить, что ты там видишь.

– А что видишь ты, интересно? – ехидно парировал Жданский.

Менестрель моментально перестал смеяться.

– Тебе лучше не знать… – тихо произнес он, провожая взглядом что-то в небе. – Ладно, пошли, надо выбираться из этого чертова места.

Паоло, понурившись, а Евстахий смешно семеня, тяжело ведь передвигаться со сжатыми ягодицами (сами попробуйте), не спеша двинулись внутрь квартала.

Квартал “ужасал” Жданского аккуратно мощеными улицами (во дворе у Евстахия дело с дорогой обстояло куда хуже) и вычурными домами, затейливо украшенные разными завитушками и выкрашенными в разноцветные цвета, если бы строения были людьми, то можно было бы сказать, что они излучают манерность и праздность. От этого он чувствовал себя вдвойне неуютно, представляя, как ничего не подозревающие прохожие могут войти в такой вот домишко и покинуть привычный мир традиционных ценностей навсегда.

– Ты вот что, – прошептал Паоло своему понурому спутнику, – Держись поближе, а лучше возьми меня за руку.

– В ловушку решил меня заманить?! – возмущенно зашипел Евстахий. – Завел в этот квартал, сейчас уронишь пару су и предложишь поднять и всё, прощай честь купеческая?

– Не шуми, болван! – шикнул Паоло. – Помни, что я говорил про наваждение. Мне самому твоя мозолистая рука не нравится. Нас тут быть не должно и, если нас примут за чужаков, то могут схватить и поволокут разбираться к префекту, а так хоть увидят, что мы в месте и, возможно, обойдется. А префект, по слухам, очень “любит” русских купцов. – Фарфаллоне подмигнул передернувшемуся Жданскому.

– А вдруг префект сменил вкусы и теперь тяготеет к деятелям искусства, к менестрелям, например? – Евстахий гнусно ухмыльнулся в ответ, но таки взял менестреля под ручку и изобразил на лице расслабленно-скучающую мину. Менестрель пропустил комментарий мимо ушей и они молча продолжили свой путь по кварталу.

– Пока нам везет, – несколько минут спустя Паоло решил нарушить тишину, – Уже большую половину квартала миновали. Еще немного и покинем это дрянное местечко, а там можем разойтись каждый по своим делам.

"Большую половину”, – мысленно хихикнул Евстахий, – “Видно церковно-приходскую школу поэт-песенник посещал через раз”.

Впрочем, перспектива оказаться одному быстро заглушила эйфорию от саркастических мыслей, ведь он толком то ничего и не знал о Париже 17-го века, примерно так он оценил время, в котором оказался. Хотелось бы понять, как он тут очутился и, самое главное, как отсюда выбраться. Поэтому расставаться с так удачно подвернувшимся пронырой-менестрелем ему ой как не хотелось.

– Вот что, – дружелюбно ответил Евстахий, – А давай-ка я тебя пивом угощу, а то из-за твоей этой графини даже толком выпить, да поболтать не вышло…

Услышав про перспективу халявного пойла, менестрель внутри изрядно приободрился, но не подал виду.

– Ну, в принципе, часик-другой я могу на это выделить. Тем более сразу за этим кварталом есть отличное местечко, с отменным пивом и прекрасными официантками, – ответил он.

Позабыв где находятся, они тут же завели оживленный спор о преимуществах сидра и светлого пива, который прервал внезапный грубый окрик:

– Ruffians, qu'est-ce que vous cherchez ici?[12]

Паоло и Евстахий замерли как статуи и очень медленно повернулись на голос. Прямо перед ними, как два черта из табакерки, материализовалась пара рослых бородатых стражников, в диковинных женоподобных нарядах, во всяком случае так их видел Жданский. Нечто подобное Евстахий лицезрел по телевизору, на одном известном музыкальном конкурсе: длинные волосы торчали из-под бургонетов[13], украшенных плюмажем, кирасы же были окрашены омерзительной розовой позолотой. Аккуратно подстриженные бородатые лица стражников выражали манерность и лёгкое презрение к окружающему, но не очень походили на мину Евстахия, впрочем, и бороды у последнего не наблюдалось, лишь жидкая щетина клочками кучковалась по подбородку, да смешной букет из волосков, торчащих из родинки на щеке.

Служители порядка оглядели их с головы до ног и один с подозрением спросил:

– Vous-êtes clochards ou quelque chose?[14] Что-то мы вас тут раньше не видели.