- Подпевайте, все вместе! Пусть он услышит! - крикнул Брокендорф и вновь запел "Гимн Талаверы":

Когда мортиры говорят,

Он, весь в поту, твердит про ад:

Спаси нас да помилуй!

А где дукаты зазвенят

И талеры засветят,

Вот тут он - подлинный герой,

И на солдатское добро

Едва ли кто отважней...

И вдруг, пока мы еще пели, Монхита вырвалась из рук полковника, подошла к образу Мадонны и завесила ее лик своей шелковой сеткой для волос, будто желая скрыть от Матери Божьей то, что произойдет в комнате. А полковник в тот же миг невозмутимо - а должен был нас слышать! - задул свечи. И последнее, что я видел, это стройная, полудетская фигурка перед образом и противно надувшиеся щеки полковника. И все исчезло.

Тогда наше бешенство дошло до предела. Мы позабыли об угрозе городу, о полковнике Сарачо с его герильясами, которые ждали сигнала, чтобы атаковать нас. Вокруг меня гремела такая брань, что кровь могла бы застыть в жилах, и злобные крики, подобные вою озверевшей собаки. И я увидел, как Брокендорф и Донон ринулись по лесенке наверх, к органу.

Один нажимал на педали, другой - давил на клавиши. Звучно и грозно загудел орган - и это был мотив "Гимна Талаверы", он заполнил все пространство собора. Мы еще подхватили, пели все четверо, даже Эглофштейн, и я видел, как он отбивал такт - с дикими жестами, а орган перекрывал нас всех:

И на солдатское добро

Едва ли кто отважней!

Ах ты, Иуда, ты, злодей,

тебе бы не перо на шлем,

а лисий хвост на шляпу!

Но вдруг ко мне вернулось сознание, холодный пот полился у меня по лицу, колени затряслись; я спрашивал себя, зачем мы это делаем, а орган все рокотал: "Ах ты, Иуда, ты, злодей!"

И мне на миг почудилось, что за органом вверху сидит сама смерть, а дьявол качает педали. И в темном помещении - в мерцании искр от догорающих углей жаровни - возникла тень мертвого маркиза де Болибара и тоже стала отбивать такт песне нашей гибели...

Потом беду почуяли и другие. Вдруг воцарилась мертвая тишина. Орган умолк, лишь ветер скулил и стонал в разбитых окнах. Мы стояли, охваченные внутренним морозом, нас трясло, и я услыхал рядом с собой шумное дыхание Брокендорфа.

- Что мы натворили! - прохрипел Эглофштейн. - Что натворили!

- Ну и безумие на нас нашло! - прошептал Донон. - Брокендорф, это ты! Ты заорал: "Донон, давай к органу!"

- Я не говорил ни слова! А ты, Донон, ты звал меня и кричал: покачай мне педали!

- Ничего я не говорил, клянусь спасением души! Какое наваждение одурило нас?!

На улице хлопали окна. Шаги бегущих людей, крики, смятение... Вдали барабан пробил тревогу.

- Вниз, скорее! - прошипел Эглофштейн. - Скорее прочь! Никто из нас не должен попасться им здесь!

Мы ринулись прочь из крипты, опрокинув стол, промчались по коридорам и лестнице, спотыкались внизу о пороховые бочки, падали, вскакивали - бежали, спасая свою жизнь...

И когда мы уже были далеко на улице, с гор ударила первая пушка.

Через некоторое время я стоял, переводя дыхание, напуганный насмерть и дрожащий от холода, прислонившись к стене какого-то дома. Мое сознание медленно постигало, где я и что произошло и происходит вокруг меня.

Разве Брокендорф не клялся и не кричал: "Полковник должен нас услышать, хотя бы все черти вылезли из ада!"? Да! Полковник нас услышал, но - праведный Боже! - все черти вправду вылезли из ада...

Пушки герильясов обрушивали - удар за ударом без перерыва - свои зажигательные бомбы и гаубичные гранаты на дома и улицы города. Квартал в окрестностях ратуши уже загорелся, мельница у моста через реку Алькер была объята огнем, из чердачных окон монастыря Сан-Даниэль валили густые, черные облака дыма, а с крыши настоятельского дома взвивались два вертикальных снопа пламени от разрывов бомб.

На колокольнях у Мадонны дель Пилар и Хиронеллы колокола били в набат. Отряды гренадеров без толку метались по улицам, всюду кричали, что нужно идти на вылазку, атаковать, стрелять, строиться в каре, - кто что... Там и сям мелькали перепуганные лица жителей, выбегающих на улицу со своими пожитками, чтобы спрятаться в подвале какого-нибудь еще не затронутого огнем дома.

Полковник выскочил из дома полуодетый, метался у входа, непрерывно призывая Эглофштейна и своих денщиков. Но никто его не слышал, никто не узнавал. Ударами кулаков и толчками он начал прокладывать себе путь среди кричащей толпы.

Потом возле него появился Эглофштейн. Я видел, как полковник обрушился на него с руганью. Эглофштейн попятился, словно уклоняясь от удара, пожал плечами, другие, теснясь, заслонили их от меня. Словно войско теней носилось вокруг. Донон уже вел свою роту штурмовым шагом к укреплению Сан-Роке, потому что казалось - там уже завязывается бой. Ветер доносил оттуда ружейную стрельбу, барабанный бой и беспорядочный шум от криков людей...

Когда рота Донона прошла, я вновь увидел полковника: он стоял перед воротами монастыря и отдавал приказы нескольким гренадерам, которые - с топорами и мокрыми простынями - готовились проникнуть в горящее здание. И едва я увидел их и ожидающего их действий полковника, как меня охватил ледяной ужас: ведь мой мушкет и сабля, и кожаная сумка - все это было наверху, а в крипте на деревянных скамейках лежали вещи и оружие Эглофштейна и остальных! Мое сердце едва не перестало биться, я думал одно: мы погибли, сейчас выплывет, что это мы - и никто, кроме нас - подали сигнал, а вовсе не мертвый маркиз де Болибар...

Но солдаты сразу вернулись: двоих волокли без чувств, у остальных были опалены волосы и одежда, лица почернели от копоти. У одного с руки свисали кровавые лохмотья - видимо, осколок гранаты ранил его в предплечье. Они едва ли смогли продвинуться на сотню шагов, ибо все коридоры и помещения монастыря были заполнены густым дымом. И я от души поблагодарил Бога за Его помощь...

Тем временем полковник с Эглофштейном - уже верхом на конях помчались по улице Сан-Херонимо к госпиталю Санта Энграсия, получив известие, что и этому зданию угрожает пожар. Другие тоже побежали прочь, и улица враз опустела. Остались вблизи монастыря Брокендорф и я да мой капрал Тиле и восемь-девять из моих драгун, которые не боялись - или не осознавали - угрожающей им опасности.

Огонь подбирался к запасам овсяной соломы и обтирочной ветоши, находившимся на первом этаже, а оттуда мог в любой миг захватить пороховые бочки, стоявшие в рефектории, колонном зале и нижнем коридоре. Не было возможности предотвратить взрыв этих жалких остатков нашего боезапаса, и мы ограничились тем, чтобы как-то помешать распространению пожара на дома в окрестностях монастыря.

Затем Брокендорф подозвал меня: я должен был с моими людьми перекрыть соседний перекресток, чтобы никто не мог подойти к монастырю, так как мы уже слышали два коротких удара изнутри: это рванули две бочки в нижнем коридоре.

Ветер выл и швырял в лицо хлопья мокрого снега. Улица теперь была освещена как днем, окна пылающего монастыря светились, словно в свете закатного солнца.

А орудия все били и били по городу, и пожар распространялся в окрестностях ратуши - там, кажется, обстрел был сильнее всего. Пока я стоял на своем посту, мимо галопом пронесся взвод драгун и прорвал наш кордон. Его вел Салиньяк.

На ротмистре не было ни плаща, ни шлема. В руке он держал саблю наголо, седые от пыли усы торчали в стороны, бледное лицо было искажено яростью. Я бросился вслед и сумел преградить ему дорогу, когда он осадил коня у самых ворот.

- Господин ротмистр, извините! Но дальше вам нельзя!

- С дороги! - прорычал он, наезжая на меня вплотную.

- Улица перекрыта - будет взрыв! Я не могу ручаться за вашу жизнь!

- Что вам, к дьяволу, до моей жизни? Заботьтесь о своей! Прочь отсюда!

Он дал лошади шпоры и взмахнул саблей прямо над моей головой.