- Ну, я научу ее и другим играм! - засмеялся Гюнтер, но тут же умолк. В комнату вошли полковник с Монхитой.
Мы поклонились и пошли к столу. Только алькальд со священником, не заметив вошедших, продолжали оживленный разговор. Мы услышали, как алькальд рассказывал:
- Он - точно такой, каким мне его описывал мой дед, который лет пятьдесят тому назад встречал его здесь: повозка, под которой скрывается горящий крест...
- В главном соборе Кордовы висит его образ, и внизу написано: "Tu enim, stulte Hebrace, tuum Deum non cognovisti", то есть: "Безумный еврей, ты не узнал своего Бога"...
Он запнулся и умолк, увидев полковника. После взаимных приветствий мы заняли места за столом, и я сидел между священником и Дононом.
Монхита узнала капитана Брокендорфа и улыбнулась ему. А мне она на сей раз - в своем муслиновом платье - показалась совершенно похожей на ту, которую я никогда не мог забыть. И Донон, наверное, переживал то же самое; он почти не касался тарелки и не сводил глаз с Монхиты.
- Донон, - обратился к нему полковник, разбавлял водой шамбертен, - вы или Эглофштейн должны сыграть сегодня после обеда на рояле что-нибудь из "Belle molinara"[25] или арию невесты из "Пуритан". Ваше здоровье, сеньор настоятель!
Я тронул погруженного в мечты лейтенанта за плечо:
- Донон, полковник к тебе обращается, послушай хоть, - шепнул я.
- О Боэций, о Сенека, великие философы, мне ничем не помогают ваши писания! - вздохнул Донон.
Пока обед шел своим заведенным чередом, я вспоминал, как это бывало раньше... А через высокие окна мне открывался вид на заснеженные холмы, на которых темными тенями обозначались кусты и рощицы; над пашнями кружили вороны и галки, вдалеке ехала на ослике крестьянка - видимо, в город: на голове она держала корзинку, а перед грудью - спеленутого ребенка. Кто бы заподозрил, что эта мирная местность уже в этот самый день преобразится, что мы доживаем в Ла Бисбале последние благополучные часы...
Гюнтер, сидевший подле алькальда, громко и хвастливо рассказывал о своих поездках по Франции и Испании и о своих боевых приключениях. А мой сосед-священник, усердно налегая на еду и вино, рассказывал мне о том, что в этой местности летом будет масса фиг и винограда, да еще и рыбы, поскольку берег моря недалеко от Ла Бисбаля.
Вдруг Брокендорф шумно втянул носом воздух, хлопнул ладонью по столешнице и торжественно возгласил:
- Сейчас принесут жареного гуся, я уже отсюда чую запах!
- Ну, гром и молния! Уже догадались! Какой нюх! - восхитился полковник.
- В добрый час, жирная гусыня! Мы приветствуем тебя "Con guibus" или "Salve, regina!"[26] - крикнул Брокендорф, подняв вилку.
Мы немного смутились из-за присутствия священника, и Донон заметил:
- Потише, Брокендорф! Не надо подшучивать над молитвами верующих!
- Брось свои наставления, Донон, не будь занудой! - заворчал Брокендорф.
Но священник не разобрал ничего, кроме знакомого "Salve, regina!", и благодушно сказал:
- Епископ Планенсии, его светлость дон Хуан Манрике де Лара, дает за эту молитву перед образом Мадонны каждому индульгенцию на сорок дней.
А Брокендорф стал угощать алькальда, подкладывая ему кусочки.
- Ешьте, сударь, вволю, если опорожним блюдо, нам еще подадут!
- Наша святая Дева дель Пилар, - продолжал развивать свою тему настоятель, - прославлена во всем мире, ведь она сотворила не меньше чудес, нежели Мария де Гуадалупе или Богоматерь Монтсерратская. Только в прошлом году...
И слово застряло у него в глотке вместе с куском жаркого; оба - он и алькальд - с беспокойством уставились на двери. Оказалось, причиной их смятения был вошедший ротмистр Салиньяк.
Тот снял свой плащ и откланялся полковнику и Монхите, извиняясь за опоздание, вызванное хлопотами на вахтенной службе. Когда он сел к столу, я впервые заметил у него крест Почетного легиона.
- Вы ведь получили орден при Прейсиш-Эйлау, если мне верно сообщили? поинтересовался полковник. Монхита подложила ему и новому гостю мяса, и мы полюбовались движениями ее изящных рук.
- Да, при Эйлау. И сам император приколол мне его на грудь, - сверкнув глазами из-под кустистых бровей, отозвался ротмистр. - Я прискакал с адъютантским поручением - прямо с поля боя и застал императора за завтраком, он торопливо пил свою чашку какао.
"Grognard[27]! - сказал он мне. - Мой старый grognard, ты славно мчался. Как твой конь?" Я старый солдат, господин полковник, но, клянусь, у меня глаза были на мокром месте, когда мой император во время такого сражения удосужился спросить о моей лошади!
- Я не знал, - заметил Брокендорф, - что наш император пьет какао. У него привкус сиропа, и оно клейко как смола. И на зубах остается...
- Вот я уже два года воюю беспрерывно, участвовал в семнадцати сражениях, в том числе - при прорыве линии у Торре Ведрас... - досадливо проговорил Гюнтер. - Но, раз я не служил в гвардии, Почетного легиона мне не досталось.
- Лейтенант Гюнтер! - живо возразил Салиньяк, - Вы - два года на войне и побывали в семнадцати битвах. А знаете ли, сколько полей сражений прошел я, и таких, о которых вы даже не слышали, - еще когда император был генералом Республики? Знаете ли, сколько лет я орудую саблей? С тех времен, когда вы еще не родились!
- Вы слышали? - с дрожью в голосе прошептал алькальд священнику, украдкой осеняя себя крестным знамением.
- Господи, избави нас и смилуйся над его несчастьем!
Брокендорф еще ворчал что-то о преимуществах пива или пивного супа перед какао и шоколадом, но полковник явно заинтересовался Салиньяком.
- Вы часто видели вблизи императора? - спросил он.
- Я видел его в сотнях положений, но почти всегда - за работой; видел, как он диктовал письма секретарям, прохаживаясь по комнате, как делал расчеты и планировал походы соединений, склонившись над картой. Как он спрыгивал с коня и собственной рукой наводил пушку. Видел, как он, хмурясь, выслушивал просителей и как с мрачным видом объезжал поле после сражения. Но никогда я так не исполнялся чувством его величия, как в тот раз, когда я явился к его палатке и увидел его лежащим на шкуре и грезящим о будущих сражениях. Никого из полководцев и победителей нашего и прежних времен я не могу сравнить с ним, но он напоминает мне того кровавого древнего царя...
- Ирода! - перебил священник. Оба они с алькальдом в суеверном ужасе смотрели на Салиньяка.
- Да, так точно, Ирода. Или еще Калигулу, - закончил Салиньяк и плеснул себе вина в стакан.
- Путь, которым он нас ведет, - задумчиво подхватил Донон, - идет через долины скорби и потоки крови... Но все же он ведет к свободе и счастью людей. Мы должны следовать за ним, у нас нет другой дороги. Родились мы в безвременье, нам ничего не остается, как надеяться на мир на небесах, ибо в земном мире нам отказано.
- Донон, ты говоришь прямо как монахиня после исповеди! - вставил Брокендорф.
- Да и что мне мир? - неожиданно взорвался Салиньяк. - Война - мое дело на всю жизнь. И небо с его вечным покоем - не для меня создано!
- Это я и думал, - пролепетал алькальд.
- Мы это знаем, - подтвердил священник. И тихонько прочитал: - Deus in adjutorium meum intende![28]
Обед закончился, мы все встали из-за стола. Салиньяк накинул свой плащ и, звеня шпорами, вышел первым. Священник с алькальдом провожали его боязливыми взглядами, а когда он исчез, священник обратился ко мне:
- Спросите, пожалуйста, того господина офицера, не бывал ли он уже когда-нибудь в Ла Бисбале?
- В Ла Бисбале? Да когда же это могло быть? - удивился я.
Алькальд дал ответ - и с таким видом, словно говорил о самой естественной вещи:
