В коммуне состояли немногочисленные фронтовики, вступившие туда охотно и добровольно, а затем спохватившиеся настолько, что некоторых Захар Иванович держал угрозой. Были там и женатые комсомольцы, порвавшие и со старым укладом, и с родителями. Они бесконечно репетировали сочинённые самосильно пьесы и читали вслух неграмотным жёнам газету «Безбожник». Молодёжи в угоду Захар Иванович выписал из города училку-пропагандистку – и та сразила всех наповал, прибыв на село без всяких там чемоданов и узлов, но восседая с папироской во рту на дамском блестящем велосипеде. В школе работала местная молоденькая поповна, и задорная новая училка, сделавшись над нею начальницей, вынуждала нишкнуть её и трепетать. Поселилась приблудная наянка в коммуне, в избе у комсомольского вожака, и вскоре случилось так, что он выгнал полуграмотную жену-красавицу и сочетался с квартиранткой гражданским браком. Городское тощее существо наводило ужас на стариков, ибо вульгарно красилось и курило, жутко материлось, открыто хлестало водку, стриглось под мужика и гуляло по улице в трусах – или, как выражались здесь, в накунниках: местные женщины носили под сарафанами лишь длинные льняные рубахи. Темперамента в новой училке было столь много, что ни работа, ни юный муж, ни бугай Платоня с друзьями нисколько её не утомляли, и всю свою чудовищную энергию она отдавала атеизму. Не было в школе дня, чтобы под блеяние горна и барабанный треск не сжигались на пионерском костре иконы. Детей, не ворующих икон, училка всячески унижала. Захар Иванович прямо-таки молился на неё и поздравлял комсорга с ценным приобретением. А бывшую жену вожака, исключённую из комсомола и из коммуны, сосватал неженатый ещё Кузьма. Захар почти не общался с братом и даже на свадьбу не пришёл. В коммуну записывались люди, решившие как бы прикрыться ею и отсидеться до времени в безопасности – а там, глядишь, отломится и поприятнее что-нибудь. Многие из них пробавлялись случайными тёмными делами, и ещё при царе жили с законом не в ладах. На одном из стихийных митингов Захар Иванович сказал училке – зардевшись сильно от вида её коленей:
– Уж вы, пожалуйста, полегче с идеалами-то. Вот вы сейчас обещали бабам, что жить станем под одним общим идеалом… А они, дуры, потешаются: как это, мол, всем под одним одеялом спать!?
Земля в Маклаковке была дурная, одна урезная глина, и тягу к землепашеству ощущали отнюдь не все. Потому на первом же собрании коммунары постановили сделать упор на скотоводство. Для начала объединили своих коров и коней, а затем реквизировали гигантский птичник женского монастыря. Хозяек вышибли вон из келий и устроили там конюшни – Захар Иванович возмечтал создать показательное хозяйство. Сбросом наземь крестов и повержением куполов занималась знавшая в этом толк новоявленная училка. И спроворила всё на диво скоро – лишь получила в лоб нечаянной половинкой кирпича со звонницы. Монашки с плачем разбрелись по окрестностям и начали волновать людей. Захар Иванович поспешно смылся от мрачно-молчаливой толпы старушек и до прибытия конного милицейского взвода вновь отсиживался в колодце. Команда варваров спаслась от смуты в монастыре. Жертв не было, лишь лежавшая со страшной шишкой на лбу училка напугалась до обморока. После усмирения и арестов начальники почуяли великую волю, а Платоня и вовсе распоясался. Он тайно ловил укрывавшихся от милиции монахинь, сажал в амбар и развлекался с несколькими дружками. Слухи об этом безобразии достигли высоких лиц, но перед самым приездом следствия Платоня подорвал динамитом дамбу на монастырском озере. Оно утекло в овраг, тысячи уток и гусей остались без водоёма – и вышло так, что диверсию совершили, якобы, некие православные фанатики, возмущённые к этому монашками. Следствие арестовало и монахинь, и нескольких верующих крестьян, а заодно и священника со всем причтом. Люди эти были расстреляны в лесу. Коммунары наделали гробов, а мужики под водительством Кузьмы схоронили покойников на кладбище. На удивление православному народу, на село, храма лишённое, прибыл другой священник, причём, из самой Москвы. Он спешно женился на молоденькой учительнице-поповне – и власть ему в этом не препятствовала. Да и девушка вела себя так, словно повиновалась чьей-то воле. Ушла из школы и люди стали называть её матушкой. Некоторым новый батюшка не понравился, другие же были довольны им. Он отправлял возможные требы на селе, а служил на стороне, в дальнем сохранившемся храме.
Дамбу отремонтировали, но надо было дожидаться весны, чтобы озеро поднялось до прежнего уровня. В Захара Ивановича стреляли и по ночам, и днём, да выследить лихих молодцов не было никакой возможности. Пальнули как-то раз по ошибке и в Кузьму. Пока промахивались – стреляли, видимо, для острастки. На нервы это, конечно, действовало. Захар Иванович исхудал от постоянной бессонницы и виски у него тронула седина. Коммуну раздирали скандалы, люди работали абы как, через пень-колоду. Хозяйство приходило в упадок, на глазах разворовывалось. Вдобавок, началась повальная пьянка и Захар Иванович не мог найти способа остановить это зло. Заводилой всех безобразий был паскудник Платоня. Коммуна становилась посмешищем, мужики откровенно радовались, а старушки проповедывали о скором втором пришествии.
Мамонт, просадивший капиталы отца, жил теперь на подачки Януария, а они были неудовлетворительно малы. И Мамонт запросился в коммуну. Платоня, выпив принесённую другом водку, врезал ему рукояткой нагана по зубам и вышиб из дома вон – не захотел позорить перед Захаром себя и собутыльников хлопотами за нагольного дурака: дурак, он и сам пропадёт, и других за собой потянет, и всю весёлую жизнь нарушит…
– Уж вот оне погуляли там!.. – рассказывал мне ужасный Мамонт. – Ох, погуляли! На закусон ли, али спросто так охота возьмёт пожрать –сичас индейке голову тяп! Спопадётся гусак – и гусаку. Платоня невесту бросил, коровод завёл из монашек… Завидно мне было! А никак. Если, говорят, сунешься ищо к нам, сучий спотрох, мы те живо место определим!.. И пропились вдрызг. Запретили им эту лавочку. Платоня опосля обезножел, тлеть начал… Приду, бывало, к нему – сам водку пью, а ему спузырёк с диколоном под нос: лопай, собачий депутат!.. Пил с превеликим удовольствием… Ну, и сподох… Перед колхозами незадолго. Спасся! А то ба со мной на четвертак… А ты Кузькин внук, значит?
– Его.
– Умный был мажучок, гнилой… Лично я сеструху у него мацал, и овец лямзил, резал на мясо в щи, и дрова в открытую зимой брал, а он кочумал, помалкивал… А вякнул ба, дак я ба остраску дал, биз нагану-то сроду не ходил… Платоня завернул к нему как-то вечерком, споказал обрез да и говорит: слышь, Кузьма, спойду верьховода-сукомольца пристрелю, надо, мол, эт-ту споганую породу изводить пассипенно… А то житья не дают! Ну, Кузьма-то Платоне не споверил, думал – так, по пьянке болтат… И хрен на ны. А тот спошёл, замочил, вернулся и в окошко Кузьме сказал: готов! Да прибавил: таперь-то, мол, его бешена училка спокойно на мне споездит, нихто ей ниспомишат…И Кузьма, конечно, кочум! И закочумашь! Семья! Да добро бы хоть натуральныя, а то девок восемь голов… Нет, вру. Первый, кажись, патсан был. Это твой отец, что ли?
– Он. А для чего Платоня деду-то моему сказал, куда идёт?
– Из баловства. Споверье такое есть… разбойное. Чтобы спосле не проболтаться…
Жена до этого рассказала мне, как Мамонт, узнав от неё случайно нашу фамилию, в бешенстве заскрипел зубами, затрясся и побелел: он, видимо, подумал, что я потомок ненавистного ему Захара Ивановича. Но переживать такое было мне не впервой. К примеру, на отборочной тренировке в заводском клубе автогонщиков – я освоил этот вид спорта в армии – почтенный тренер злобно заявил мне, что команда обойдётся и без меня. Как потом выяснилось, Захар Иванович загнал в Сибирь его тятю. Тятя ненавидел новую власть и держал у себя на чердаке хорошо смазанный станковый пулемёт. До разговоров с тренером я тогда снисходить не стал, а просто показал директору нашего завода справку, гласящую, что податель её занял первое место на соревнованиях военного округа. Директор, страстный автолюбитель, начал здороваться со мной за руку и всячески меня выделять, а тренер, разузнав отчество моего отца, в момент смягчился.
