– Ленка Огарева, ну, ты помнишь ее – худющая, как гоночный велосипед, замуж выходит. Вроде по любви, не по залету. Представляешь, им после подачи заявления в ЗАГСе дали приглашение в магазин «Гименей». Там такие костюмы, рубашки, свадебные платья, туфли, колготки можно купить! Все дефицит сплошной и без очереди…
Родители и Кати, и Алексея откладывали с зарплаты деньги:
– Свадьба – штука недешевая. Гостей, конечно, не очень много будет, но все должно быть честь по чести… Да, надо предусмотреть денег и на коляску, пеленки-распашонки… Еще решить, где, на что жить будут, студенты…
Про свадьбу думали все, кроме Алексея. Он как-то и вовсе забывал о ней, когда в институте с однокурсницами спорил о «Как закалялась сталь», о «Романсе о влюбленных», о роли личности в истории…
Про свадьбу размышляли до того, как он бросил институт. Когда о новости узнали Катины родители, спросил ее:
– Что твои думают?
– То, что из института ушел, вроде спокойно пережили. Отец, правда, обозвал дураком, потому что отсрочку потерял и в армию пойдешь. Но одобрил, что на керамический устроился: там и зарплаты хорошие, и квартиру со временем должны дать, если туда же потом вернешься. А вот свадьбу и… все такое… ты же понимаешь, придется отложить… На два года.
– Понимаю. Придется, – сказал он и, как в последний раз, впился в пухлые, податливые Катины губы.
Нацеловавшись и наобнимавшись, разгоряченный, шел ночевать к тете Дусе. Только теперь вдруг заметил, как плохо живет его родственница. Дешевая, раз-два и обчелся, мебель. Старенький телевизор «Рекорд», каналы которого вместо рассыпавшейся ручки давно уже приходилось переключать с помощью пассатижей. Стены без обоев: по белой известке накатан валиком рыжий рисунок «листопад». На полу домотканая пестрая тряпичная «дорожка». Из-за пустоватых комнаты, кухни, ванной казалось, что в квартире холоднее, чем на самом деле. Но и на самом деле весьма ощутимо дуло из незаделанных щелей в оконных проемах. Сгущенка как-то очень быстро закончилась, голубовато подсвечиваемый изнутри холодильник был таким же пустым, как и кухня. Щи тетя Дуся варила без мяса – капуста да картошка.
Алексей вспоминал, как заботились дедушка и бабушка о «замечательном корнеплоде» в Потаповке:
– Спасибо Петру первому, что завез сей продукт в Россию. С картохой любые времена пережить можно, прокормиться с огорода, даже если ни денег, ни просто хлеба нет…
Новыми вечерами Алексей подолгу не мог уснуть. То возвращался мыслями к институту, то улетал ими к неведомой армии: что его там ждет… А то прислушивался: сквозь тонкие стены было хорошо слышно, что делают соседи. До него и дома частенько долетали отголоски чужой семейной жизни, усиливающиеся во время ссор, но за этой стеной люди не ругались, а просто так жили. Каждый вечер мужской голос орал одно и то же:
– Опять все холодное!!!
В ответ ему визгливое постоянное:
– Ты же сам с порога велел стол накрывать!!!
И еще голос потоньше, как на прокручиваемой снова и снова магнитофонной записи:
– Хватит уже! Разорались! Есть давайте!.. Хватит уже! Разорались! Есть давайте!.. Хватит уже! Разорались! Есть давайте!..
Проваливаясь в сон, вспоминал, что нечто подобное заставал и у Кати дома. Не придавал тогда значения…
Через несколько дней к нему на работе зашел отец, протянул:
– Вот деньги!
– Мне не нужно!
– До зарплаты еще не близко. Бери! Отдай половину Дусе: она тебя кормит, за свет, газ платит… Куришь?
Он уже полгода покуривал тайком от родителей – маме очень не хотелось, чтобы он дымил, как то и дело кашляющий отец. Алексей удержался от этой привычки в школе, из принципа не разделял страсть к табаку своих уже вовсю смолящих друзей детства в Потаповке. А вот в институте пристрастился под кофе с интересными разговорами и интеллигентными барышнями в очках, совместно дышали синим дымом.
Ответил с вызовом:
– Курю!
– Раз куришь, не проси у других, не «стреляй», не побирайся – ни себя, ни меня не позорь. Свое курево надо иметь! Покупай!..
У проходной почти каждый день встречала с сумкой грустная мама:
– Вот тебе кое-что из чистой одежды принесла. И вот еще, сынок, блинчики! И как ты, как ты без нас?
К тете Дусе забегала Лиля:
– Лешик, возвращайся уже! Без тебя дома тихо и скучно. Папа в газете сидит и курит, курит. Мама на кухне – и плачет, плачет…
Так продолжалось две недели. Но в начале третьей, в очередной раз встретив сына у проходной, мама светилась радостью. Цепко ухватила Алексея под руку:
– Все, пошли домой!
– Не пойду!
– Пойдем, сынок, пойдем!
– А отец?
– Отец ничего не имеет против.
– Так просто не имеет против?
– Я ему сказала, что сам виноват.
– Сам виноват?
– Ну, он же тебя так воспитал. Он же хотел, чтобы ты вырос самостоятельным. Идем, хватит по чужим домам ошиваться!
«Блудный сын» снова оказался дома. С узбекским ковром на полу в гостиной и румынской мебельной стенкой вдоль ее стены. С отечественной кухней «рогожка» на кухне. С набитым припасами холодильником: когда удавалось, всего покупали много и впрок. Алексей ел материны борщи со свининой, уминал голубцы с рисом и говядиной, запивал компотом из киргизских сухофруктов и не хотел обратно к тете Дусе.
Этого в семье никто не хотел. Снова, как и раньше, вечером выходного дня все вместе лепили пельмени: намораживали полную морозилку, чтобы, когда концу недели закончится огромная кастрюля борща, плова или макарон по-флотски, можно было за пять минут приготовить вкусный и сытный ужин.
Отец, чертыхаясь из-за попадающихся, стопорящих работу косточек, крутил фарш на ручной мясорубке. Мама месила крутое тесто. Алексей его раскатывал. Лиля мастерила первый секретный «счастливый пельмень», который потом затеряется среди пары сотен других слепленных уже всей семьей в восемь рук и найдется сваренным у кого-то во рту:
– Сегодня «счастливый» с перцем!
Или:
– С копеечкой!..
Пока лепили, пели на четыре голоса.
То:
«Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут.
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас.
Один лишь раз, один лишь раз…»
То:
«Я живу на границе, где полярная мгла,
Ветер в окна стучится, путь метель замела.
К нежной ласковой самой письмецо свое шлю,
Мама, милая мама, как тебя я люблю…»
А то:
«Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю?
Виновата ли я, что мой голос дрожал,
Когда пела я песню ему?..»
На душе у Алексея было одновременно и спокойно, и неспокойно. Вроде, как обычно, будними вечерами вся семья собиралась за ужином, делилась новостями и мелкими радостями дня. Но то неожиданно хмурился отец, то мать смахивала со щеки беспричинную слезинку. Лиля рисовала в альбоме на фоне синего неба огромный черный танк…
Продолжали встречаться с Катей. Она то была очень нежной, то раздражалась из-за пустяков. Неделя бежала за неделей. А потом из военкомата принесли повестку.
Получив ее, Алексей первым делом раскрыл синюю папку, перечитал все снова, хотя, казалось, уже давно выучил наизусть. Завернул свое сокровище сначала в газету, потом в целлофановый пакет и засунул поглубже в письменный стол: как ни хотелось, с собой ее не возьмет – дома будет сохранней.
Достал с антресолей свой зеленый брезентовый вещмешок, в котором, как и в отцовском, на случай войны или тюрьмы было все необходимое: миска, ложка, кружка, зубная щетка, мыло, спички, смена белья…
На проводы у Годиных, как полагается, накрыли большой стол. Собрались гости. Тетя Дуся со слезами на глазах обняла, поцеловала, подарила «на дорожку» носовой платочек. В нем – синяя пятирублевка.
