Я достаточно разумный человек, но Денкирх, вне всякого сомнения, был одним из самых блестящих людей этого или любого другого века. Он обладал превосходным, уравновешенным интеллектом — гораздо менее распространенным, чем гениальность, и именно это придавало ему энергию и способность превращать наши праздные дискуссии во что-то очень осязаемое.
В основном мы спорили о месте отдельного человека во Вселенной, как из интереса, так и потому, что это было в равной степени вне наших непохожих специальностей. Мы оба были романтиками, верившими в целеустремленность Вселенной, но я утверждал, что каждый человек — лишь ступенька к этой цели, в, то время, как Денкирх настаивал, что индивидуум бессмертен. Я обосновывал свою аргументацию на крайней редкости даже возможных духовных проявлений, а Денкирх пошел по другому пути, указывая на исключения, для которых никакое другое объяснение не было удовлетворительным. Это была неисчерпаемая тема, так как ни у кого из нас не было конкретных доказательств, но вопрос захватил воображение Денкирха, и даже в колледже он начал углубляться в эту тему глубже, чем я мог последовать.
После окончания учебного заведения я поступил в Чикагскую юридическую фирму, а Денкирх без труда получил отличную преподавательскую должность в Калифорнийском технологическом институте. Мы поддерживали связь, и в нарастающем волнении писем моего друга я видел, что материал, который он раскрывал в своем воображении, быстро превращался в навязчивую идею. Через несколько лет он перешел из Калифорнийского технологического института в Массачусетский технологический институт просто потому, что это приблизило бы его к великим восточным библиотекам, с которыми он хотел проконсультироваться, и когда он немного позже перестал упоминать о своем проекте, я понял, что это был результат успеха, а не неудачи. Он был на пороге великого открытия, но боялся, как и все ученые, высказать свои сомнения, пока не будет абсолютно уверен. Затем в один прекрасный день он оставил свой преподавательский пост и переехал в Южный Иллинойс, и даже без его письма я понял, что он ищет уединения, чтобы воплотить свои теории на практике.
В течение шести месяцев я больше ничего не слышал о Денкирхе. Затем пришло короткое письмо, в котором он просил меня приехать к нему и давал указания, как и где его найти. Я заметил, что на самом деле он не жил ни в одном городе, а находился в нескольких милях от ближайшего, крошечного местечка под названием Мерриам, где жило всего триста душ.
С моей стороны тогда было глупо уезжать. Я был младшим компаньоном, которому предстояло многое сделать, если мне удастся добиться успеха в крупном деле, которое должно было быть рассмотрено в течение месяца, но, несмотря на это, я не подумал об отказе. Денкирх был моим другом, и для нас, у кого их было немного, это не мелочь, но еще более убедительным было чувство непреодолимой важности, которое цеплялось даже за это прозаическое письмо. Дело было не только в том, что я знал, что ответ на великий философский вопрос может быть совсем рядом, но и в другом, более важном. И если бы я знал, в насколько более важном, то спрятался бы в таком отдаленном месте, что никогда больше не услышал бы ни о Денкирхе, ни он обо мне.
Ближе к вечеру следующего дня я добрался до Мерриама, который представлял собой всего лишь скопление домов вдоль шоссе, а затем свернул налево на узкую, изрытую колеями гравийную дорогу, отмеченную большим почтовым ящиком деревенского типа с надписью «Самюэль Денкирх». С правой стороны дороги земля была срезана в высокий гребень на уровень выше крыши автомобиля и увенчана шатающимся забором из колючей проволоки, вырисовывавшимся на фоне низкого солнца. Пастбище слева выглядело каменистым и бесперспективным, редкие заросли дикого сумаха выделялись среди высокого чертополоха и густой травы как темно-красное пятно в тусклом свете и придавали ужасный, забрызганный кровью вид всему остальному просто уродливому ландшафту. Дорога была в таком же неухоженном состоянии, как пастбище и изгороди, но явно использовалась гораздо чаще. Тяжелые грузовики, казалось, проехали по ней вскоре после дождя, и образовавшиеся в результате этого колеи были почти шести дюймов глубиной, за исключением тех мест, где каменная плита лежала на подстилке из гравия. От тряски мои зубы дребезжали, хотя я ехал на второй передаче.
Из-за моего медленного продвижения дорога показалась мне гораздо длиннее, чем она, вероятно, была, и я начал задаваться вопросом, правильно ли я все-таки свернул, несмотря на почтовый ящик. Было невозможно повернуть назад, так как сама дорога была слишком узкой. И, кроме того, она была ограничена высоким гребнем, а слева — дренажной канавой. Но ощущение чего-то важного, которое было со мной с тех пор, как я получил приглашение Денкирха, неуклонно росло и начинало приобретать отчетливо зловещий оттенок. Дребезжание и скрежет машины были почти желанным развлечением от бесформенной депрессии, которая оседала в моем сознании, депрессии, которая не могла быть полностью объяснена моим беспокойством, что я свернул не туда, или даже похоронным пейзажем. Однако как только я решил вернуться на шоссе, даже если мне придется отступить, чтобы не заблудиться ночью в лабиринте незнакомых проселочных дорог, я поднялся на вершину пологого холма и увидел то, что должно было быть домом Денкирха всего в полумиле от моего места.
То, что это был дом моего друга, было совершенно ясно из леса антенн, торчащих из него и вокруг него. Территория вокруг дома, вероятно, была густо заросшей лесом еще до того, как Денкирх купил ферму; теперь почти дюжина толстых пней окружала обветшалый, но в остальном нормально выглядевший двухэтажный дом. Спиленные стволы были свалены в большую кучу на соседнем поле, где, по-видимому, они больше не могли мешать антеннам, захватившим территорию. Действительно, антенны были единственным, что не позволяло дому казаться таким же пустынным, как и пастбища вокруг него. Крыша дома провисла, а белая краска потрескалась и покрылась волдырями в тех местах, где она еще не совсем облупилась. Коровник и сараи были снесены или просто рухнули сами по себе, а трава на лужайке была высокой и заросшей сорняками.
Антенны, казалось, жили своей собственной жизнью, господствуя над этой медленно разлагающейся руиной: горизонтальная решетка на крыше, десятифутовая тарелка чуть западнее дома и, по меньшей мере, дюжина столбов, балок и катушек, установленных на пнях, дымоходе, крыше и боковых стенах. Некоторые антенны были статичными, а некоторые находились в постоянном отрывистом движении, вращаясь или кивая, как вороны на заборе. Но мрачным правителем этой сцены был огромный медно-сетчатый конус, чей широкий рот открывался в небо более чем на двадцати футах над землей. Пока я смотрел, он поймал последний луч заходящего солнца и, сделавшись темнее, чем сумах, вырисовывался над домом, как чудовищная кобра. На мгновение я почувствовал приступ необъяснимой паники, которая, хотя и быстро прошла, еще больше усилила мое мрачное предчувствие.
Я остановился перед домом, где на самом деле заканчивалась дорога. Был теплый августовский вечер, как раз в то время, когда обычно все кажется самым безмятежным; но сегодня была зловещая разница. Возможно, это был низкий гул роторов антенн, столь неуместный среди цикад и одиноких криков птиц. Даже звезды казались злыми, хотя они были необычайно великолепны на фоне темно-синего вечернего неба. Они сердито посмотрели на меня, когда я взглянул на них, и я быстро опустил глаза, чтобы увидеть, как Денкирх только что открыл сетчатую дверь крыльца.
— Я боялся, что вы сломались на этой жалкой дороге, — сказал он, когда мы пожали друг другу руки, и я тоже был встревожен этой мыслью. Но каким-то образом сорняки и камни были, по крайней мере, естественными, в, то время, как антенны, особенно конус, имели очень странную ауру вокруг себя, что еще больше увеличивало мою нервозность.
Денкирх извинился за внешний вид дома и недожженную кучу деревьев. — Я давно хотел позвать кого-нибудь, чтобы по-настоящему прибраться в этом месте, но у меня просто не было времени, — сказал он. — Кроме того, мне трудно найти здесь хоть какую-то помощь. Мне даже приходится самому покупать продукты в Мерриаме.
