Всё изменилось сразу после рождения ребёнка. Андри вдруг с чего-то захотела душевного тепла, любви и заботы со стороны супруга. Метаморфозы, произошедшие с её телом, привели и к изменениям в её характере. Всё это можно было бы списать на послеродовую депрессию, но время шло, а претензии жены к мужу только усиливались. К тому же мальчик родился с врождённым пороком сердца и требовал повышенной заботы. Андри, у которой внезапно открылся материнский инстинкт, начала буквально силой вырывать у мужа внимание к себе и к сыну, чем ещё больше ухудшила ситуацию. Антониос чувствовал, что снова задыхается в отношениях, что снова всей душой желает положить этому конец. Но Андри категорически отказывалась давать развод. «Ты что, хочешь опозорить меня на весь Кипр?! – истерически кричала она каждый раз, когда он пытался совершенно в спокойном тоне подойти к этому вопросу. – В моей семье никогда не было и не будет разводов! Забудь об этом раз и навсегда!!!» И Антониос вынужден был забыть. Но в этом своём забытье он совершенно отстранился и от жены, и от ребёнка, проводя всё больше и больше времени на работе.

Николас рос тихим непокойным мальчиком. Толи вследствие своей болезни (ввиду того, что был сильно ограничен в физических нагрузках), то ли оттого, что все своё время вынужденно проводил с матерью, характер его формировался мягким, робким и крайне застенчивым. Выказывая сильную привязанность к матери, он даже внешностью поразительно походил на неё и был красив девичьей красотою. В редкие моменты, когда Антониос проводил время с сыном, он с грустной ироничной улыбкой наблюдал, как маленькая копия Андри – бледное кукольное личико в обрамлении каштановых локонов с огромными карими глазами – стеснительно смотрит на своего угрюмого холодного папу, робко пытаясь привлечь его внимание.

…В дверь постучали, и Антониос очнулся от своих воспоминаний. Подошло время окончания очередного дежурства, и как ни хотелось уходить из этого людского муравейника (где, хоть и избегая общения, он всё же чувствовал себя в большей безопасности от навязчивых видений своего прошлого), но снова нужно было возвращаться в своё полное одиночество.

Машина подъехала к кварталу мезонетов аккуратных пастельных тонов, расположенных на побережье с видом на море. Доктор Николау припарковался в своём маленьком дворике и не спеша зашёл в дом. Бросив ключи на стол, он обвёл рассеянным взглядом своё жилище отшельника. Этот двухэтажный домик продавался уже меблированным, что позволило ему избежать ненавистных походов по многочисленным магазинам. Впрочем, стиль, в котором был обставлен дом, очень даже подходил по статусу пожилому обеспеченному холостяку и уважаемому доктору. Первый этаж занимала кухня и небольшая гостиная. Вся мебель была тёмно-красного дерева в классическом стиле; на камине, отделанном гранитом малахитового цвета, возвышались старинного вида канделябры. Этим же камнем были выложены все поверхности кухни, которые, впрочем, оставались девственнонетронутыми, так как доктор никогда не готовил сам. Единственной часто используемой утварью, кроме холодильника, являлась кофейная машина. Этот напиток он употреблял в бесчисленном количестве в своей неустанной борьбе со сном. Посреди гостиной находился роскошный обеденный стол на шесть персон в стиле барокко, напротив которого настене висело огромное зеркало в тяжёлом позолоченном обрамлении. Тотам, то здесь в небольших нишах располагались невысокие интерьерные колонны, на которых красовались статуэтки из бронзы и эбенового дерева. Возле окна, убранного тяжёлыми, с ламбрекенами, шторами тёмного изумруда с золотыми кисточками, примостился письменный стол. Это классическое бюро из красного дерева и кожи цвета морских водорослей, рядом с которым стоял небольшой книжный шкаф, заполненный книгами в дорогих, старинного вида переплётах, вместе создавали колорит отдельного кабинета. Антониос иногда по ночам порывался исследовать содержание толстенных томов, что хоть как-то скрашивало его долгие бессонные ночи.

…Раздался дверной звонок. Собравшись было уже идти в ванную, Антониос спохватился, вспомнив, кто это может быть, и отправился открывать. Завтрак, обед и ужин – он всегда заказывал из ближайшего ресторанчика, и как раз сейчас ему доставили очередной заказ. Антониос с улыбкой посмотрел на молодого парня, передающего ему пакет с едой: он знал, что до следующего дежурства это последний человек, с которым он перебрасывается словом-другим.

После душа, накинув лёгкий просторный халат, он в одиночестве сел поглощать свой завтрак. Медленно пережёвывая пищу, он бездумно глядел на синюю полоску моря, видневшуюся из окна. Во всём теле ощущалась усталость и изнеможение после тяжёлой ночи.

Вдруг в комнату без стука вошла женщина. Антониос сразу весь внутренне напрягся. Несколько полная, но с красивым, по-ориентальски, лицом, на котором, впрочем, застыло недовольное и хмурое выражение, она подошла к кофеварке и нервными дёргаными движениями принялась готовить эспрессо.

– Завтра я не смогу отвезти ребёнка в садик, – резко сказала она, – так что имей в виду. Мама тоже не сможет, – как бы предупреждая его возможные возражения, тут же добавила она, словно отрезала.

Антониос досадливо поморщился, но сухо бросил в ответ:

– Хорошо.

Зависла длинная пауза, после которой женщина вдруг остервенело выкрикнула:

– И вообще, когда ты собираешься проводить время с сыном?!

Её молодой голос, ещё минуту назад низкий и грудной, хоть и враждебно настроенный, как-то сразу неожиданно перешёл в каркающий старушечий ор:

– Завтра, между прочим, первое июня! По всей Ларнаке будет столько праздничных мероприятий! Детский фестиваль!.. В муниципальном саду будут фокусники и клоуны! А ты ребёнка ни разу не сводил никуда и, как вижу, не собираешься!!!

Антониос почувствовал невыразимое желание покончить с этим неприятным диалогом, и, стараясь не потерять самообладания, он так же, как и в первый раз, сухо произнёс:

– Хорошо. Я постараюсь уйти пораньше из клиники и отвезти его в муниципальный сад, если не будет экстренных операций.

Разговор был исчерпан. Женщина вышла из комнаты; в рукахеётихо позвякивала чашечка, стоящая на блюдце. Этот чуть слышный звук вдруг постепенно начал нарастать с увеличивающейся силой. Со всех сторон теперь доносился шум колокольчиков. Атмосфера мгновенно наполнилась чем-то тяжёлым, мрачным и невыносимым. Через секунду в комнату вбежала та же женщина. Но теперь она истерически рыдала и была одета во всё чёрное. За ней тут же появились несколько старух, также в чёрной одежде, которые принялись её тщетно успокаивать. Сердце Антониоса бешено заколотилось. Он вскочил со своего места и пошёл туда, откуда прибежали все эти женщины. Колокольчики звенели всё сильнее. Какая-то неведомая сила толкала его вперёд, и в то же время он панически страшился того, что должен был увидеть. Переходя из комнаты в комнату, он, наконец, достиг помещения, откуда раздавался этот звенящий звук. Находившиеся там люди в чёрном медленно расступились, и, затрепетав от леденящего кровь ужаса, он увидел маленький древесный гробик. Крышка была закрыта, но сквозь стеклянное оконце на уровне головы виднелось белое детское личико, обрамлённое каштановыми локонами. Не в силах больше выносить это чудовищное напряжение, Антониос испустил страшный нечеловеческий вопль.

…Проснувшись, весь в поту, он ещё долго пытался унять бешено колотившееся сердце. За окном всё ещё светило яркое солнце, но было видно, что оно уже клонится на запад. Переодевшись в майку и шорты, он вышел на улицу через стеклянную дверь веранды и медленно побрёл по неширокой пальмовой аллее к берегу моря. Только здесь, на побережье, в полном уединении, он мог часами оставаться спокойным и освобождённым от мыслей, воспоминаний и терзаний…

Операция была назначена на следующий день. Ставрос Васильядис довольно потирал руки. «Вот теперь-то мы и посмотрим, на что годится этот старикашка! – удовлетворённо думал он. – А то строит из себя, Бог знает что! А все эти безмозглые эскулапы ему потакают».