Те же самые мысли закрались в её голову десять минут спустя, когда она ассистировала странному доктору при оказании помощи больному – подавала фонендоскоп, тонометр, кислородную маску, вводила инъекции указанных лекарственных препаратов, устанавливала капельницу и приносила требуемые приборы. Элени, как заворожённая, смотрела на гладкую кожу его ухоженных сильных моложавых рук, непринуждённо и профессионально обращающихся с медицинскими инструментами. К тому времени, когда больной, наконец-то, почувствовал себя лучше, к нему вернулся нормальный цвет лица, и он заснул на этот раз уже физиологическим сном, в палату зашёл главврач, с таким опозданием заступивший на своё дежурство. Элени, как и все в больнице, с лёгкой боязнью и трепетом относящаяся к столь значительному лицу, неожиданно для себя стала свидетелем совершенно невозможной сцены. Новый доктор, выйдя в коридор, стал резко и грубо отчитывать самого главного врача государственной клиники Пафоса. Элени, раскрыв от удивления рот, так и осталась стоять рядом с ними. Несколько опешивший от такого напора, господин Катсаридис минут пять стоял с растерянным видом, словно провинившийся школьник, но, внезапно заметив присутствие при его позоре низшего по статусу персонала, вдруг резко покраснел от злости.

– Что вы себе позволяете? – рявкнул он. – Вы отдаёте себе отчет, с кем разговариваете?! Между прочим, я принял вас на работу всего несколько дней назад, а вы уже напрашиваетесь на увольнение! Кстати, насколько я припоминаю, у вас не стоит в графике дежурства ни вчера, ни сегодня. В таком случае, что вы здесь вообще делаете?!

При последних словах Элени заметила, как новый доктор, ещё минуту назад такой грозный в своём праведном гневе, вдруг резко побледнел и сник как мячик, из которого выпустили воздух.

В скором времени уже вся больница знала о появлении нового врача в ортопедическом отделении. Доктор Антониос Николау оказался самой настоящей «тёмной лошадкой». Ни с кем не общался, кроме как по работе, про себя никому ничего не рассказывал, от особо личных вопросов уходил, совершенно не церемонясь. Для устоявшегося коллектива пафосской больницы такое поведение коллеги было более чем вызывающим. К тому же, и то минимальное общение, необходимое при осуществлении медицинской деятельности, коим он одаривал окружающих, никак к нему не располагало. Все отмечали крайнюю требовательность доктора, нетерпимость к малейшим оплошностям и излишнюю взыскательность. Обычно молчаливый и лаконичный, он мог отчитывать десятиминутным монологом какую-нибудь медсестру, не поставившую вовремя пациенту клизму. Не существовало для него и субординации. После того случая с главврачом все понимали, что ему совершенно всё равно, кто стоит перед ним: заслуженный медицинский работник пенсионного возраста или двоюродный брат министра здравоохранения Кипра – он не признавал ни высоких статусов, ни высоких связей. Все медицинские сестры, поголовно, боялись заступать на дежурства в смену нового доктора. Заслужив, таким образом, в самые краткие сроки общепризнанную нелюбовь окружающих, он выделялся гнойным фурункулом на теле однородного сплочённого медицинского персонала государственной клиники Пафоса.

…Ставрос Васильядис с шумом захлопнул за собой дверь в ординаторскую. На резкий звук к нему повернулась миловидная молодая женщина, сидящая за столом.

– Эй! А поделикатнее никак нельзя? – дружелюбным голосом спросила она, с улыбкой глядя на вошедшего.

– Поделикатнее! – возмущённо повторил тот. – Вот именно: поделикатнее! Скоро мы все здесь забудем вообще, что означает это слово! Нет, ну ты подумай, что он себе вообразил!!! Кто он вообще такой! Да одного звонка моему дяде будет достаточно для того, чтобы его погнали отсюда поганой метлой!

– А… это ты про Николау! – рассмеялась его собеседница. – Тебе уже тоже от него досталось! Но погнать его, думается, не так уж будет просто, не зря его терпит сам Катсаридис. Стоит же за этим что-то. Да и вообще, – продолжила она, переходя на таинственный шёпот, – я как-то краем уха слышала, что он гений своего дела…

– Ха! – издевательским тоном прервал её негодующий молодой человек. – Какой, к чёрту, гений! Работает тут без году неделя и вздумал ещё меня поучать, как шину накладывать! Да я здесь уже шесть лет и как-то, ничего, справлялся со своими обязанностями без него!

Женщина встала и усадила на своё место разбушевавшегося коллегу, затем мягкими движениями стала массировать ему голову.

– Ну, ладно, ладно, скоро мы посмотрим, какой он там гениальный хирург! – постепенно успокаиваясь, принялся вслух размышлять Ставрос. – Те пара-тройка мелких операций, которые он, возможно, просто случайно успешно провёл, ещё ни о чём не говорят. Я это тоже могу. А вот посмотрим, как он «старуху» прооперирует. А то распускаете тут попусту бабские сплетни про его гениальность! Просто то, что он такой отшельник и ничего про себя не рассказывает, София, ещё не повод для того, чтобы окутывать его образ тайной и репутацией героя!

– Подожди! – вдруг заинтересовалась молодая женщина. – Ты хочешь сказать, что госпожа Иродоту снова ложится на операцию?

– Да, – нехотя ответил Ставрос, – ты же знаешь, что её случай крайне тяжёлый и, можно сказать, м-м-м… практически неизлечимый…

– Но ты же всем говорил тогда, что блестяще провёл операцию!

– Да, но оказалось, что у неё проблема ещё и в другом отделе позвоночника… – несколько неуверенно ответил он, – впрочем, хватит обо всём об этом!

И он, игриво схватив руки Софии, в одно мгновение развернул кресло и притянул её к себе на колени, пытаясь поцеловать.

– Доктор Васильядис! – со смехом отбиваясь от его настойчивых поцелуев, запротестовала девушка. – Что вы себе позволяете!

В коридоре послышались приближающиеся шаги, кто-то повернул дверную ручку, и молодые люди тотчас же отпрянули друг от друга.

Антониос Николау взялся за ручку двери в ординаторскую. За обратной стороной послышался приглушённый смех и голоса. Мужчина остановился и на несколько секунд замер. Не имея ни малейшего желания находиться в одном помещении с кем-либо ещё по причине необходимости поддержания хоть какого-нибудь разговора, он развернулся и пошёл назад, смутно представляя, куда ему сейчас деваться. Навстречу ему из-за угла вывернула рентгенолог их отделения, низкая полная женщина, тяжело ступающая на высоких, как всегда, и явно неудобных каблуках. Даже издалека было видно, что она чем-то необычайно взволнована. Поравнявшись с ним, она робко и неуверенно произнесла:

– Доктор, я вас везде ищу! Дело в том, что вчерашние снимки больной Иродоту куда-то пропали… Я перерыла всё кругом, но их нигде нет… Я боюсь, что нам придётся повторить рентген… ну, конечно же, если вы это предпишете…

– А! – доктор слегка ударил себя ладонью полбу, внезапно вспомнив. – Они у меня. Я взял их вчера с собой домой, чтобы хорошенько рассмотреть в спокойной обстановке и сравнить с предыдущими, дооперационными. Кстати, кто делал ту операцию, не знаете, случайно?

– Насколько мне известно, доктор Васильядис, – с явным облегчением ответила успокоившаяся женщина.

– Понятно… – скептически произнес он, растягивая слова, – да, а снимки, должно быть, я оставил в машине, сейчас принесу.

Он быстро спустился по лестнице на первый этаж и вышел на улицу. Покидая спасительную прохладу кондиционеров, он шагнул в удушающую июньскую жару. Полуденное солнце нещадно слепило глаза, и, жмурясь от ярких лучей, прикрывая лицо ладонью как козырьком, он быстро направился к машине, находящейся на открытой парковке. Белый халат уже через пару минут пропитался потом и прилип к телу. Нажав на кнопку автоматического ключа, он дотронулся до ручки передней дверцы автомобиля и тотчас одёрнул ладонь от обжигающей металлической поверхности. Быстро повторив свою попытку, он плюхнулся на водительское сидение и открыл бардачок, чтобы достать пакет с рентгеновскими снимками. Но всё, к чему он прикасался, обжигало руки, словно раскалённая плита. Дышать внутри было совершенно нечем. В запертой на солнцепеке машине температура достигала почти шестидесяти градусов. Ощущение было, что находишься в растопленной добела сауне. Вдруг внезапно послышался звук колокольчиков, и какая-то неведомая сила заставила его медленно повернуть голову в сторону заднего сидения. Там, в детском автомобильном кресле, сидел маленький мальчик, лет пяти. Каштановые вьющиеся волосы кольцами спускались на его лоб, большие карие глаза, оттенённые длинными тёмными ресницами, словно звёздами, радостно и чуть застенчиво смотрели на него. В руках малыш сжимал синюю, с нарисованными на ней Мики Маусами, бутылочку с водой.