– Тоже мне – Дед Мороз в апреле! – бухнула девица.

"Ах ты, стерва тупая! Ах ты, клочок бумаги в проруби! И ты туда же!" – скрипнул зубами я, с ненавистью глядя на орудие пытки с накрашенными ногтями и деревенским акцентом.

– Да знаешь чё! Да пошел он, знаешь куда?! – взвыла напоследок девица и, не сбавляя оборотов, добавила в сторону водителя, – Мне тут, на остановке! – после чего сиганула вон. Пассажиры перевели дух.

Не успел я, однако, опомниться, как зазвонило вновь. На этот раз трубку достал сидящий спиною ко мне мужчина с аккуратно стриженым затылком.

– Я еду на маршрутке. Скоро буду, – сказал он культурным голосом. – Если может – пусть подождет. Нет, уговаривать не стану. Нет, не буду. Да мало ли что он хочет! Ты же знаешь – я уже давно ни во что не верю и ни на что не надеюсь. Только не надо мне не говорить, что я сплю и обречен!

Его слова вошли в меня, словно бур и там застряли. И дело было вовсе не в том, что он повторил мои мысли: ведь то же самое сделали мои дети и эта накрашенная дура! А дело было в том, как он это сказал: спокойно и убежденно!

"Да ведь это же… – ошпарило меня необыкновенной надеждой. – Да ведь это же, скорее всего, такой же бедолага, как и я!!"

Я даже забыл, что дал всему свету обещание ни на что больше не надеяться.

– Обожаю эти мобильники! Не надо в цирк ходить! Ох уж, эти девушки! Лучше бы они рот лишний раз не открывали! Вы знаете, тот, кто живет у раскрытого окна… – вдруг услышал я возле самого уха. Я вздрогнул и резко обернулся. На меня смотрел дядька-брюзга. От его прежнего выражения не осталось и помина: лицо расплылось в улыбке, глазки превратились в смеющиеся щелочки.

– Что? – машинально спросил я.

– Я говорю: тот, кто живет у раскрытого окна…

– Мне у светофора, пожалуйста, – услышал я в этот момент голос культурного мужчины с аккуратным затылком.

"Что? Кто? Где? Куда?" – заметался я меж двух мужиков, не зная, кто из них для меня важнее.

Машина заложила вираж – мужчина двинулся к выходу.

– Что – у окна? Кто – у окна? – схватил я соседа за плечо. – Ну, говори!

– У какого окна? – испуганно отшатнулся дядька, глядя на меня тупым небритым лицом.

Машина остановилась – мужчина вышел. Дверь закрылась – машина тронулась.

– Ну, ты сказал – "тот, кто живет у раскрытого окна"! А дальше что? – зверея от нетерпения, прошипел я ему в лицо.

– Не знаю я никакого окна! Нет у меня никакого окна! Чего пристал! Не, ну вы посмотрите! Окно, окно! Какое окно? – входил в раж поначалу ошалевший мужик.

Я навис над ним, сжав зубы от ненависти, едва удерживаясь, чтобы не заехать ему по роже. Дядька понял мое желание, вжался в сидение и прикрыл лицо рукой.

– Граждане! Помогите! – заныл он.

– Стой, кому говорю! – заорал я водителю.

Тот с испугу остановился, и я в обстановке всеобщего смятения вывалился наружу.

8

Не разбирая дороги, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться в галоп и жалея, что не прибил тупую небритую скотину из маршрутки, я ломился через людское ротозейство туда, где по моим расчетам мог находиться культурный мужчина.

По правде говоря, шансы найти его равнялись нулю. Лица его я не видел. Как одет – не разглядел. Но помнил закинутую назад руку с черной барсеткой, когда он, согнувшись, шел на выход. Ну и что – барсетка? Кто же из мужиков в наше новосодомское время не жеманится и не платит дань неистребимому пороку таким образом? Двинуться же он мог в любую сторону. Вот и выходит, что искать придется аккуратный затылок в стоге сена. Но попытаться необходимо. Тем более, что случай мой, судя по всему, был, действительно, редкий, иначе бы многие здесь сейчас бежали, размахивая руками, вытягивая шею и подпрыгивая на ходу, как я. Сколько мы успели отъехать – пятьдесят, сто, двести метров? Думаю, двести – максимум. Значит, где-то здесь.

Я осадил бег, остановился и стал озираться поверх чужих голов. Вокруг было оживленно, но не настолько, чтобы не различить в пестром потоке приличного мужчину с дамской сумочкой в руке. Если бы, конечно, он там был. Но его не было ни там, ни в другом месте. Нигде.

Еще бы – при таком количестве дверей, углов и поворотов! Сошел, свернул, нырнул – и ищи ветра в поле. Выскочил, проскочил, заскочил – и поминай, как звали. Где уж тут – среди такого моря бездельников, ротозеев и скучающих! Шагни в него, и оно тут же сомкнется, поглотив тебя вместе с особыми приметами. Я еще раз пожалел, что не дал в рожу небритому баламуту из маршрутки: имел бы сейчас хоть какое-то удовлетворение!

Остывающим шагом я дошел до угла массивного бурого здания, за которым, я знаю точно, начиналась и тут же заканчивалась уютная площадь, ну, скажем, Ленина, которую, однако, уже переименовали, но народ продолжал именовать по-старому.

“Да мне-то что… Пусть будет хоть площадь Барсеточников… Хоть Содомская… Хоть площадь Гоморры… Да хоть площадь Педер…” – заглядывая за угол, приготовился я плюнуть в бессмертную голубую душу и остолбенел: за углом, метрах в трех от меня, прятался киоск печатных продуктов, а в окошко его, склонив голову и будто нарочно выставляя себя напоказ, заглядывал аккуратно стриженый затылок! В закинутой за спину руке он держал черную барсетку.

Это была неслыханная, невозможная и вместе с тем вполне заслуженная удача, если принять во внимание те безобразия, что творились со мной последние дни. Смена декораций оказалась настолько внезапной, что из глаз моих, не спрашивая разрешения, брызнули слезы. Напряжение этих дней отпускало меня, растворяясь в слезах и маршируя в мокром виде по чувствительным к дефициту радости щекам. Я торопливо достал платок и осушил следы непривычной мужской слабости. Вне себя от скорого счастья, я с умилением глядел в спину культурного гражданина, ожидая, когда он, словно судьба, повернется ко мне лицом. Или, хотя бы, боком. Что-то подсказывало мне, что в трех шагах, отставив поджарый зад в непростых штанах – слишком непростых, чтобы протирать их в маршрутках – стоит, ни о чем не подозревая, другая иголка из моего стога сена, а сам я – на пороге исторической встречи.

“Ну, дорогой ты мой, не подведи!” – воззвал я, как перекрестился, когда человек с барсеткой взял то, что ему просунули в окошко, положил в карман и вознамерился неторопливо пересечь тихую площадь. Я быстро догнал его и сказал ему в спину:

– Извините, можно вас на минуту?

– Да, да? – остановившись, обернулся он.

Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга. Наверное, я рассматривал его на пару секунд дольше, потому что он не выдержал и сказал:

– Слушаю вас! Что вам угодно?

– Заранее извините, если это покажется вам странным, – невольно подхватил я его учтивый тон, вглядываясь в слишком правильные черты лица, – но тут такое необычное дело…

– Вы, наверное, хотите денег? – ровным голосом поинтересовался мужчина.

– Нет, ну что вы! – смутился я. – Разве я похож на бродягу?!

– Совершенно не похож! – согласился мужчина. – Тогда что же вы хотите?

– Ради бога извините, но это дело касается, возможно, и вас, и я подумал, что это будет вам интересно, потому и решил вас побеспокоить! – торопливо излагал я, не зная, как перейти от тумана к ясности.

– Вот как? Значит, ваше дело касается коммерции? – подозрительно спросил мужчина.

– Абсолютно не касается! – горячо заверил я.

– Что ж, тогда давайте где-нибудь присядем, и я вас внимательно выслушаю! – неожиданно легко согласился мужчина, и я, облегченно вздохнув, направился вслед за ним к ближайшей скамье.

– Ну? И что же у вас за дело? – глядя на меня, спросил он, как только мы уселись.

– Дело в том, что я ехал в той же маршрутке, что и вы, – начал я.

Мужчина удивленно приподнял брови.

– И что с того?

– А то, что вам позвонили, и вы во время разговора сказали одну фразу…

– Ах, вот вы о чем! – перебил меня мужчина. – Признаться, я и сам терпеть не могу телефонные разговоры на людях. Это полная бестактность. Надеюсь, прилюдные разговоры по телефону когда-нибудь запретят наравне с курением в общественных местах. Прошу прощения, если доставил вам неудобство. Так получилось. Еще раз прошу извинить. Это все? – добавил он, явно теряя ко мне интерес.