– Значит так! Не вы на меня ее одевали, не вам и снимать! – подхожу и сую рапорт, благодаря которому был сюда отправлен, в наглую рожу, – Смотрите сюда, поборник вы справедливости! Все здесь правильно? – потихоньку срываюсь на угрожающий рык.
Сука в недоумении смотрит на меня. Как и весь личный состав местных оперативников. «Не привыкли к крутым начальникам, которые УМЕЮТ заставить замолчать».
– Дата в углу какая стоит? – продолжаю еще на тон выше, – А срок командировки какой указан!? Я здесь торчу не по вашей воле. Еще и незаконно! Может, мне стоит доложить о недосмотре руководства? – уже перехожу на издевку.
Срок командировки действительно кончился еще три месяца назад к тому времени. А о продлении никто и не говорил, включая меня. Он так ничего и не смог из себя выдавить. До сих пор помню этот на пару секунд застывший в испуге и недоумении взгляд, сопровождавший постепенно зарождающуюся лютую ненависть. А мне было похуй. А чуть позже – жалко. Нет, наверное, неправильно, но он это точно заслужил. Шалава еще эта…
Я всегда пытался навязать свои правила «чужому огороду». И сам, благодаря этому, стал чужим. Я задавал неправильные вопросы – «Для чего? Почему?» вместо «Как?». Мне казалось правильной работа на результат, а не на показ, что ни капли не соответствовало нуждам Улья. Два раза я видел, как закрывают в камеру невиновных: первый парень был хорошо или, как минимум, обычно одет и совершенно не сопоставлялся у меня в голове с образом злодея. Как объяснили сотрудники, доставившие их, он шел рядом с девушкой в момент ее ограбления – с нее просто сорвали цепочку. Эти бедолаги просто еще не были в курсе, что виноваты-то они. Они не знали, что в тот момент действия сотрудников управлялись негласным приказом, согласно которому каждый потерпевший, пришедший в отделение с запахом синевы, наказывался суточной экскурсией в камеру. Чтобы не повадно было, видимо. Приходят еще, суки, заявления всякие писать. Второй из них, как я узнал из его мимолетного рассказа, подкрепленного результатами проведенного мной «собственного мини-расследования», пару дней назад «откинулся». Выпивал себе в кафе на открытом воздухе с местной давалкой, отмечал «прибытие», как вдруг какие-то гопники налетели на него, прессанули немного и забрали телефон и бабло. Он, несмотря на свое положение, не побрезговал пойти к мусорам. Именно ими они и оказались. Я видел результат – его совершенно ничего не соображавший, жалобный такой взгляд, в котором сочетались непонимание и ненависть к месту, где он был вынужден жить. В тот день я был главным в суточной выездной группе (мне это полагалось, скорее, по должности, чем по заслугам). Разобравшись в ситуации, я спокойно подошел к окошку дежурного и потребовал отпустить ни в чем не повинного человека. Укоризненный взгляд сотрудника дежурной части, чья лысина блестела там сутки через двое, вполне давал понять, что я сбрендил. Я редко так выступал. Только когда вся эта несправедливость гудела в голове. Только когда действительно не было больше сил мириться. Я пообещал задержанному разобраться. И не смог. Дежурный только и мог, что втулять мне всю эту хуйню, типа «я был такой же, как ты двадцать лет назад», – «не был, сука!», – или «а вот у меня случай был…». А в глазах не читалось ни капли понимания. Сколько бы я ни убеждал и ни наседал, бравируя своим суточным главенством, система и сломленные ей люди были неумолимы. Все, как один умели только бояться последствий, а не решать, хотя бы в дискуссиях, причины их возникновения. Доказывать свою правоту нигде не в почете, особенно если ты безоговорочно прав. Эго человека никогда в полной мере не согласится с правотой оппонента, даже просто собеседника. А эго целой системы и вовсе не переубедить. Наверное, это был переломный момент. Я потерял веру во что-то чистое. Понял, что мир – всего лишь набор цифр и символов, которые могут как возвысить, также и низвергнуть в тлеющее болото. Понял, что мир вокруг меня стационарен, хоть нам и кричат о невъебенной динамике, которая развивается только вверх (все эти космические инженерии и агломерации), но совершенно не замечает ничего ни справа, ни слева, ни по другим возможным направлениям. Нахуй космос, здесь важнее. Человек имеет право чувствовать себя защищенно и комфортно там, где ему было суждено родиться. Разве не для этого существует наша организация? Когда же государство перестало быть общественным компромиссом, настоящим Третейским судьей? Сейчас в моих глазах оно выглядело международной вооруженной экспансией в пасторальную картину общественной жизни. Проебали мы этот момент. Теперь все выглядит прямо наоборот – госслужбы существуют лишь для охраны самих себя и важных политических персон от вмешательства в их жизнь низших сословий. Возможно, так всегда и было. Теперь это стало очевидным, хотя, если подумать, сами же люди и были в этом виноваты.
– Садитесь! Старший лейтенант Шевченко!
– Здесь, – не замедлил с ответом, поднимаясь, вышеупомянутый.
«Ну, началось». Второй гений государственного сыска сейчас будет почивать на лаврах. Обезьяна человекоподобная, homo habilis, если хотите. Внешний вид соответствующий: дородный, массивный, под два метра ростом, но не качок, от природы такой. Масса тела зачастую бывает обратно пропорциональна массе серого вещества, – если, конечно, оно действительно отвечает за процесс мышления, как предполагает наука. Как объяснял однажды начальник нашего отдела, такое положение дел сложилось исторически: ведь большим, высоким людям не требуется выпрыгивать из штанов, чтобы «выглянуть» из-под толпы, с чем, при прочих равных, сталкивались люди «поменьше», исторически, по его же мнению, считающиеся злыми и пронырливыми, исходя из этого же принципа. Вполне удобоваримая теория. Наш «здоровяк» не был исключением, скорее, даже в определенной, достаточно большой степени, подтверждал правило. К несчастью, наше общество любит поощрять физическое превосходство и предпочитает его умению договариваться. Вот и старший лейтенант Шевченко не умел договориться. Из любителей добывать доказательную базу «ненаучным» способом, применяя единственный, видимо, данный ему природой талант – быть сильнее других. Глухие удары, как будто деревянной палкой бьют по матрасу, частенько раздавались из застенок его кабинета.
Я уже давно не был сторонником физического воздействия на другого человека. Лет с 15, может. Самый кризисный, переходный возраст, когда родителям с их чадом пришлось совсем несладко: два уголовных дела, заботливо переплетенных следователями тех лет и уже давно пылившихся в архивах; популярные в то время идеи расового превосходства, модернизировавшие «фашистов» в «скин-хедов» – даже это не обошло стороной. Бритый двенадцатилетний подонок, слушающий дикую СКА музыку и выкидывающий зигу буквально каждому встречному прямо в лицо. И это в городе воинской славы! Ничего уже, конечно, не изменишь, но до сих пор немного стремно. В оправдание могу сказать, что такие отморозки сотнями шаек расползались от футбольного стадиона в каждый район, предварительно расхуячив пару-тройку вагонов местного метро под радостные футбольные гимны. Один раз даже троллейбус перевернули. Как-то менты меня буквально «сняли» с какого-то грязного гота или как их там. Скины, помимо любой другой категории граждан, не бывших ими, доебывались то до рэперов, то до ниферов, то до негров из местного медицинского, расхуячивая последним окна в их общаге. Бывшие узники бессовестных американцев однажды вхерачили мне в голову железную пульку из пневмата. Неприятно, скажу вам. Кровь хлынула ручьем, даже дырка небольшая, периодически подвергавшаяся тычком заточенной стороной карандаша от одноклассника, сидевшего сзади (что, кстати было значительно больнее, чем сам момент получения травмы), на память осталась. Помню тогда я еще к отцу поехал, не желая, чтобы мать вызвала копов или сделала что-то подобное. А он еще и больше распереживался, увидев в зеркале, отражавшем затылок, кровавое пятно. Тогда еще мой будущий начальник был у отца в гостях – все рассматривал глаза на предмет сотрясения, ведь я наспех слепил нелепую отмазку про толчок на стадионе и бетонный угол. Никак уж от отца такой паники не ожидал – он даже скорую пытался вызвать, но я настоял на отсутствии причин для этого. Никогда не видел такого радушия с его стороны. Все заканчивается. Этап более взрослого понимания жизни был на подходе, но еще не спешил. Все случилось на том злополучном концерте. Полторы тысячи обоссанных, волосатых и не умеющих одеваться неформалов пришли на концерт «Арии». Пришли и мы. Человек сто пятьдесят, крепких и закаленных постоянной враждой со всем, что они видели. Со временем даже удивительно стало, откуда там взялись эти двадцати-тридцатилетние дядьки – они уже должны были перерасти тот этап жизни, но застряли в нем, видимо, надолго. Концерт кончился. Кто-то из старших сразу попытался договориться о «честной драке» – не получилось. Грязные стали расходиться по домам, когда на их несчастные головы стал обрушиваться шквал бессмысленных ударов. Он не имел цели, не имел оснований. Но обрушился, как ураган Катрин. Пара человек впереди была повалена на пол и ожесточенно добивалась ногами. Я подбежал и тоже пару раз дал с ноги. До сих пор передергивает. После этого я отстал от основной массы «союзников», которые бежали вперед толпой человек пятьдесят, уничтожая, как яростный огонь, все, что видели перед собой. Мы шли сзади с еще парой-тройкой не настолько подготовленных бойцов. Тут, внезапно, как выплывшая из тумана безумия, задев находившиеся в зачаточном состоянии проблески детского сознания, мне открылась вся картина целиком: на открытом пространстве, контрастируя с памятниками бывшим победителям, которые как будто выделяли и подчеркивали весь ужас ситуации, громоздясь над ней молчаливыми махинами, лежали на коленях у своих любимых девушек молодые ребята с пробитыми головами в состоянии полубреда, характерного для только что получивших пизды. Толпа зверей-хищников уже умчалась черным смерчем далеко вперед. А нам оставалось только наблюдать безмолвие пораженных. Пораженных самой тяжелой болезнью – глупостью поколений. Кистью лучшего художника-баталиста были навсегда врисованы мне в память мазки того дня. «Война не закончилась, она в самом разгаре». Все эти склонившиеся головы, плачущие над телами распластавшихся по асфальту близких, все эти кровавые реки, продолжавшие свое течение на несколько километров. Километров, заваленных павшими в мирное время.
