Часть 1. Узник совести
История, к сожалению, судит о благородстве деяний
по их удачному завершению.
Рафаэлло Джованьоли «Спартак»
Мрачновато-желтое освещение в помещении, где расположилась каморка сегодняшнего дежурного, мягким контрастом подчеркивало выцветшую серо-бежевую обстановку вокруг. Все казалось одноцветным и тусклым. «Прям как моя распрекрасная жизнь», – подумал он, склонившись над затертыми страницами журнала, лежавшего здесь, казалось, уже целую вечность. Его засаленные страницы были пересмотрены им и всеми, кто заступал на дежурство, уже битую сотню раз. Буквы в нем уже давно перестали нести хоть сколько-нибудь полезную информацию, он был просто еще одним предметом интерьера. Лежал здесь себе, всегда такой цветастый и веселый. «Когда же он стал так похож на все вокруг? Когда вдруг местная атмосфера переполнила его, и цвета начали выливаться через край, невидимыми струями унося жизнь с его страниц?», – развивал он мысль, – «Эдакий поэтический экспресс в голове, только он и способен оживить эту местность. А что еще остается делать, находясь наедине с собой, как не закрашивать белые пятна в раскраске вокруг, вооружившись воображаемыми цветными карандашами?»
Он всегда был идеалистом и проводил в мире иллюзий большую часть времени. Поступая на службу ФСИН, как и его отец когда-то, он считал это своим долгом. Даже не долгом, а просто необходимостью, ведь и мать его тоже работала в системе, только в менее проблемном месте. Она не имела непосредственного контакта с заключенными. Шестнадцатилетним подростком ему дали выбор – Академия ФСИН или один из ведущих вузов города. Академия была выбрана благодаря близости к матери. Она работала именно там. «Всегда буду сыт, окружен заботами и любовью. А еще и телки на пацанов в форме ведутся. Все к одному, выбор очевиден», – рассуждала подростковая голова, – «Хуй ли я, в конце концов, теряю?!», – закономерный итог всестороннего анализа ситуации не заставил себя ждать. Отец был против, он будто сердцем чувствовал, что добром это не кончится, ведь его сын, если и не был мямлей, то жестокостью нравов явно не отличался. А мать лелеяла дорогую ее любящему сердцу мечту о фотографии сына на стенде с доцентами кафедр, докторами юридических наук, авторами научно-исследовательских работ в области криминалистики, права и прочей бюрократической поебени. Но он просто не был способен. Вернее, в свойственной ему манере, «чувствовал», что это не его. Ведь там нужна была дисциплина. Ответственность. Послушание. Исполнительность. Прилежность. Словом, все элементы паззла с названием «Будни. Быт», запечатленном маркетологами на лакированно-блестящей поверхности коробки аккурат рядом с охранной зоной логотипа фирмы-изготовителя. А ему этот паззл не давался никогда. Он просто не в силах был не опоздать. Даже в синем сплошном комбинезончике, надетом на его шестилетнее тело, он умудрялся приходить последним в детский садик. Он очень не хотел, чтобы мама уходила. Он всегда плакал возле окошка, которое запечатлелось в памяти облитым струями дождя. Да и обращались с ним в садике не всегда хорошо. В первом был какой-то звереныш по имени Коля, который однажды раздел его при всех и стал тыкать пальцем в его сторону и кричать, чтобы все посмотрели. Нет, стыдиться и тогда было нечего. Да и в детском сознании еще даже не зародилась мысль о возможности влияния размера пениса на жизнь. Но было неприятно. Благо, он быстро ушел из этого места, получив на долгую память удар в живот от того же пидора. В другом садике было спокойнее. Если бы только не няня из другой смены. Тварь редкостная. Заставляла жрать тушеную капусту вперемешку с его же блевотиной, до того он ее не любил, капусту. И гниду эту. А однажды он был жестоко научен не всегда этичным правилам жизни: с утра в беседке расположилась компания парней постарше, а он играл с новой радостью всей детской жизни – очередной пластиковой машинкой. Она тоже была особенная. Эта цепочка, которую предложил тот тип. Обмен показался выгодным. Распаянная цепочка уже красовалась на шее, но вдруг что-то больно кольнуло в груди. Машинка оказалась более особенной, чем цепочка. «А тебя ведь предупреждали, что придется разорвать цепочку и поменяться назад не получится», – мысленно чуть не плакал он. Сколько он ни рыдал, машинку не вернули. Благо, позже эта ситуация разрулилась благодаря матери, она просто забрала у тех типов машинку, а цепочка была возвращена прежнему владельцу.
«Где-то там, видимо, и не зашла мне любовь к утру», – подумал он, приподнимаясь на локте, опертом на жесткую темно-коричневую кушетку. Нужно было неимоверным усилием воли заставить сон уйти и отправить ничего не соображающее тело на утренний сбор. «Никогда их не понимал. Людей. Ведь весь мир мучается, вставая с утра. Давайте же наконец перекроим эту отгнившую систему мышления и перейдем на 12-часовой подъем. Все страдают и молчат. Ненавижу их. И себя из-за них. Идиоты бесполезные, стадо зверей беспородных. Бесцветные твари, рабы системы. Ненавижу», – как и в любое другое утро мысленно проклинал он род человеческий. Да и работать ему, скорее, приходилось, чем хотелось. Каждое утро он ненавидел каждый атом вокруг себя. Каждое ненавистное утро. Каждый ненавистный атом. И обстановка вокруг уж точно не способствовала бодрости духа, – все эти, оставшиеся на Земле Русской вместе с бессмертным обитателем Мавзолея «монументальности», – холодные, будто сжимающие тебя в тиски стены, бледно-голый кафельный пол дождливо-серого цвета, выцветший линолеум с многочисленными черными полосками от ботинок в коридорах, бесконечно жужжащие системные блоки, снующие серьезные морды и орущие начальники. «А вот в промежутках между всем этим заложено все безудержное веселье этого мира – долгожданный сон», – размышлял он по пути в кабинет с блеклой розово-серой дверью и табличкой с номером «202».
Сутки выдались непростыми. По области объявили тревогу, связанную с побегом какого-то среднестатистического обитателя этих мест, по его мнению, и «участника известной своим бескомпромиссным отношением к жертвам, кровавыми расправами и прилюдными казнями ОПГ, главой которой считался ныне погибший Шато Тамарладзе», по мнению местных источников информации. Любят они преувеличить. Лишь бы «громко кричало». Лишь бы потенциальный потребитель не пробежал мимо жирного заголовка, отрубающего голову не только очередной жертве очередного маньяка, но заодно и правде, и объективности, растворяя эти понятия в ядовитой зловонной куче цепляющих сознание фраз и словесных оборотов. Каждый час приходилось делать обход и оставлять в дежурке рапорт по результатам. Раз в час приходилось покидать свое, хоть и не очень уютное, но вполне обеспечивающее здоровый сон, дерматиновое лежбище. Слепая к простым нуждам людей бюрократия: она не оставляет времени ни на сон, ни на еду, ни на развлечения. Лучшее развлечение, предоставляемое бюрократией – склока в очереди с таким же отупевшим от бессмысленности происходящего и отяжелевшим от усталости человеком. «А что уж говорить, когда находишься внутри этого сложного, закостенелого механизма, со скрипом раскручивающего свои древние шестеренки?», – уже более спокойным тоном рассуждал он сам собой, пропуская мимо ушей и взгляда творившийся вокруг «разбор полетов» (именно так именовались утренние сборы с подачи руководства). Как обычно кого-то заставили встать и краснеть у всех на виду, осыпая проклятиями за небольшую провинность. «Если бы никто не косячил, некого было бы и наказывать. А в этом-то и состоит основная цель этого места. Наказывать. Опустошать. Так что, если подумать, обвиняемый и обвиняющий находятся в полной взаимозависимости. Начальнику благодарить нужно этого бедолагу, а не сносить челюсть его самолюбию, делая это с явным удовольствием и чувством полнейшего превосходства. Да-а, не было бы тех, кто мусорит, не было бы и дворников», – жалел он то ли сам себя, побывав не раз на месте «бедолаги», то ли самого потупившего взгляд провинившегося.
Толчок в локоть вернул его в реальный мир. Непонимающим взглядом он огляделся, приводя в соответствие данные, получаемые из внешних источников с данными, проистекающими изнутри него. Несколько секунд потребовалось для установления контакта с окружающим миром. Только сейчас он почувствовал, что на него пристально смотрят. «Ну, пиздец», – не заставила себя ждать мысль, вслед за которой ревущий откуда-то спереди голос проорал его фамилию. Судя по всему, проорал не в первый раз. «Ну, точно пиздец», – повторил он про себя, пытаясь припомнить, где же допустил прокол. Зрители сидели на местах, шоу начиналось.
