Всё ещё сомневаясь, я двинулась к возвышению. По мере того, как я подбиралась ближе к костру, выходил на свет и уродец. Словно невзрачный уродливый паучок он спускался со ступенек.

Горбун улыбался. Не отрывая от меня восторженного взгляда, он размеренно кивал головой. Его тёмное лицо цвета высушенной ели растягивала широкая улыбка, представляющая собой вид крайне противоречивый и жуткий. Я старалась не смотреть в выцветшие то ли от времени, то ли от крайне тяжёлой жизни зрачки, но облик странного обитателя церкви не мог не привлекать внимания. Волей-неволей я отмечала для себя детали.

Так, незнакомец был облачён в самый настоящий фрак, – слишком для него большой и неимоверно грязный, со сгнившими швами и рваными дырами на локтях. При всём при этом костюм всё же сохранил и долю прежней утончённости, вычурности строгих форм. Взгляд мой упал на обувь, – Энди носил самые обыкновенные резиновые галоши иссиня-чёрного цвета.

По всей видимости, уродец заметил моё любопытство, потому что улыбнулся шире прежнего и, довольно ловко поправив воротник, выставил перед собой пустой рукав.

– Луффее фнакомфтво нафинаетфя ф танфа. Плофу… – он поклонился, не опуская вытянутой руки.

Меня передёрнуло от отвращения, но я не посмела отказать. Прежде всего, я боялась показаться неучтивой – кто знает, чего можно было ожидать от столь пугающего и непредсказуемого незнакомца в случае его неудовлетворения. Кроме того, сыграла свою роль и непередаваемая атмосфера какой-то давно устоявшейся, но внезапно преобразившейся в подобие жизни тленности. Атмосфера эта доводила до дрожи, обволакивала меня с ног до головы липкими объятьями истинного ужаса, но в то же время и завораживала. В этом была вся я и, пожалуй, именно поэтому я так любила старый и совсем не добрый Скогвинд. Упоминала ли я прежде об этих своих странностях?! Чего не помню – того не помню…

Медленно отстранив одеяла, я протянула руку навстречу. Уродец посерьезнел и важно поправил остатки волос свободной рукой; его ужасное лицо внезапно приобрело отголоски прежнего вида, когда «паучок» был ещё совсем молод и по-своему симпатичен – лишь на одно мгновение я ясно увидела его именно таким – не тронутым болезнями и временем, с белоснежной улыбкой, вызывающей ответные улыбки поклонниц.

Но теперь меня кружил в быстром танце лишь он – снедаемый пороками призрак былого. Движения уродца были на удивление точны и приятны, и со временем, самой себе не веря, я полностью ему доверилась; затем и вовсе прикрыла глаза, перестав обращать на поскрипывание колеса всякое внимание. Я держалась за края рукавов и повиновалась молчаливым приказам партнёра, двигалась в окружении мягкого потрескивания мелодии и вслушивалась в развязный голос певца. Я не знала, кто такой был этот Энди Кирк, но его манера исполнения, его музыка и глубокий голос вновь перенесли меня в ночь воющих снегов и стука красных кубиков.

«Прекрасная вечеринка. Твой дядя Риг был в ударе».

«Как и всегда», - с улыбкой отозвался папа. Простодушное лицо, успевшее «подржаветь» однодневной щетиной, осветили фары встречного автомобиля. – «Когда он в трёхсот шестьдесят четвёртый раз рассказал шутку про бегемота, все так смеялись…»

«Так, это сарказм?».

Папа поддержал шутливый манер и прикрылся рукой.

«Нет-нет, что ты, я очень люблю своего дядю».

«Ещё бы. Два особняка, загородный домик и сеть супермаркетов – его все любят».

Прохладный салон наполнился смехом. Я не понимала причины веселья, но заразительная атмосфера заставила захихикать и меня.

«Он на самом деле неплохой парень, этот дядя Риг», – отсмеявшись, пожал плечами папа, – «Слышал, он отсылает часть своих денег на благотворительность».

«Может быть. Но согласись, зануда ещё тот. Чего только стоят его бесконечные экскурсии по коллекции своих охотничьих трофеев».

«Это да. Уж что есть, то есть… Но вообще, про трофеи интересно послушать».

«Э-эй, так ты, выходит, тоже зануда!».

«Ну-у… Только когда все пьют, а я за рулём».

Последовало несколько сдержанных смешков и почти полная песня Комо «Это важно». Лиричная мелодия обволакивала меня своим проникновенным теплом, прогоняла навязчивые мысли о ночной прохладе и мельтешащем за стеклом лесе. Из сладкой дрёмы меня бережно выхватил полный заботы мамин голос, – он заставил меня потянуться и открыть глаза.

«Эй, ты как там, детка?»

Внезапно мелодия оборвалась.

Я вернулась в притихшие просторы обширной залы и открыла глаза. Глухое потрескивание закончившейся пластинки вогнали меня в непродолжительный ступор. Ещё мгновение назад я ощущала необыкновенную лёгкость, наблюдала полустёртые картины прошлого, а теперь смотрела на просветлевшее лицо уродца.

Энди замер. Как только закончилась песня, он неловко отстранился и вновь сильно сгорбившись, уставился на меня. Несколько затянувшихся секунд он с какой-то затаённой радостью осматривал моё кресло; я же смотрела в свою очередь на него, – отчего-то не могла оторвать взгляда от приподнятых бровей и дрожащих губ.

Как вэ мы поховы… – шепнули они.

Горбун повернулся к манекенам и, подав мне «незаметный» сигнал культяпкой, низко поклонился. С запозданием последовала его примеру и я. Зал ожидаемо не ликовал. Оно и к лучшему…

Энди сдавленно хихикнул и, мельком взглянув на меня, скрылся в подобии коморки. Пока он там возился, орудуя чем-то металлическим и тяжелым, его срывающийся голос разливался по всей церкви.

– Я сейтяф, никуда не уходи… Подофти фмефте фо ффеми…

Меня вновь наполнили страх и сомнения. Я нервно оглянулась на манекены и в который раз подивилась собственной дурости, подтолкнувшей меня стать добровольным гостем странного обитателя развалин.

– Он фпит в это вьемя, – многозначительно кивая и водя по сторонам зрачками, говорил Энди, и я едва разбирала его слова.

Нелепый силуэт горбуна показался в проёме. Придерживая большой фанерный лист замотанными в грязные тряпки обрубками и периодически оборачиваясь, Энди пятился к лестнице.

– Он фпит фла-адко и кле-епко, как маенький майфик. Но ты пьифла вовьемя. Фкоо будет веикий конфейт. И тогда он плофнётся…

Уродец вновь захихикал; постепенно и вовсе разразился хохотом во весь голос, да так, что кусок фанеры выскользнул из его рук и упал на край ближайшей лавки. Отдавшийся эхом звук поумерил безумный пыл, и вскоре оглушительный смех перерос в приглушённый плач. Хрупкие плечи задрожали, и бугристая голова горестно склонилась к земле.

– Он не такой уф и плохой, – будто бы пытаясь уверить в своих словах самого себя, проблеял несчастный сквозь слёзы и посмотрел на меня. – Плавда, не плохой… Он дай мне надефту, ведь у него ефть то, фто мне помовэт, и ффё фтанет хоофо… Как думаеф, беф кофы хоодно? Нет-нет, не отвефяй. Это не вафно… Я увэ ффё ефыл…