Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.

– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.

Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.

– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.

«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».

С трудом проглотив застрявший в горле ком, я приметила в некотором отдалении от изменяющейся толпы едва приметную тень. Тень эта отличалась от бестелесных существ, сквозящих вокруг во мраке. В её подёрнутом пеленой свете я почувствовала некоторое подобие спокойствия, слабой надежды вырваться из нескончаемой череды агонических и бессвязных действий, в которые меня втянул горбун. Однако всякая моя попытка приблизиться лишь добавляла в пламя листьев. И сколько же я ещё могла ошибаться? Последней моей путеводной нитью была старая шарманка. Что с ней стало? Я обернулась на массивный инструмент.

Как оказалось, дерево обратилось в кровавую труху, а металлические детали – в желтоватые кости, выбивающие друг о друга оборванный ритм. Едва я посмотрела на месиво, оно дёрнулось, посерело и скорчилось, а затем завибрировало и стремительно скрылось в щелях снедаемой порослями плесени коморки. И так всякий мой взгляд был обречён на ужасающие картины: безумный оскал на вымученных лицах бродяг; изрезанный лик Алвы – ставший неожиданно прекрасным и молодым, но в то же время и отвратительным; собственные ноги, обратившиеся в две скрюченные гнилые ветви; заходившие ходуном стены здания, обрушающиеся мелким крошевом и всякий раз зарастающие вновь; и, наконец, Учитель с изрезанным в лохмотья телом, да клокочущим наружу сердцем.

Находясь в крайней степени отчаяния, я вновь взглянула на призрачную тень и ухватилась за колесо кресла. Усилия оказались тщетными, и тогда я посмотрела вниз. Сколь же глубоко было моё отчаяние, когда я набрела взглядом не на привычную металлическую конструкцию, а на единый литой массив, облечённый в цепи и намертво пригвождённый к полу. Тяжёлые звенья опутывали ветви, заменяющие ноги, сливались с ними в одно целое и проникали сквозь растительные волокна наподобие змей.

«Нет здесь на самом деле никакой истины и уже очень давно…» – спокойно заметил внутренний голос. – «Теперь, зная это, что ты сделаешь, Мари?»

И я сделала то, чего никогда бы не сделала, находясь в здравом уме. Сжимая до скрипа зубы, я схватилась за ледяные прямоугольные подлокотники и что есть силы потянулась в сторону спасительного бельма. Вскоре ветви подо мной затрещали и принялись извиваться в отвратительных попытках достать мою плоть.

Кажется, ужасающие «Странники» только сейчас заметили мои потуги. Обезображенный, принявший вид одетого в пижаму ребёнка Учитель выступил вперёд и досадливо покачал головой. Теперь он не вызывал и малой доли той симпатии, которую я невольно чувствовала к нему прежде.

– Не сопротивляйся, дитя… – сказал Учитель совсем детским голоском и скрючился от внезапного рвотного позыва. Своевременно подставив ладонь, он выкашлял на неё горсть таблеток. Узкое окровавленное лицо растянулось в грустной улыбке. – Видишь? Боль и плохие воспоминания – лишь шаг к истинному пути…

После этих слов во мне вдруг что-то перемкнуло, изменилось и перестроилось в одно мгновение, будто колода крохотных мышиных карт. Я почувствовала и прочувствовала обжигающую изнутри вспышку ярости, которая росла уже очень давно, и сквозь слёзы посмотрела прямо в глаза нелюдя. Мальчишка удивлённо приподнял брови.

– Да пошёл ты, урод! – не без страха, но твёрдо прошипела я прямо в поддёрнутое рябью лицо. – Нет никакой истины! И н-нахрен мне ваш путь не сдался!

Всё вокруг потускнело и замерло, и этот тихий миг длился долго, – до тех пор, пока невинного на вид мальчика не перекосило от ярости. Сведённое болезненной судорогой лицо утратило все свои прежние детские черты и приобрело несвойственное ему выражение жестокости, – взгляд так и прожигал до самой сердцевины, но мне было всё равно.

Оперевшись о холодный металл и отчаянно закричав, я сделала последний, самый сильный рывок. Последовал продолжительный треск, полетели щепки, и поднявшийся от пояса к голове шквал нестерпимой боли заглушил собой все мои чувства и все мысли.

Однако прежде чем я утонула в собственных страданиях и бурлящей бардовой пелене, у меня получилось скосить глаза вверх. Я успела… успела заметить, как заветная светлая тень скользнула мне навстречу…

ДЕЙСТВИЕ 9

Улица Род Гэйт, дом 6 (5 Февраля 1971 год, 20:13).

Вечер выдался неимоверно скучным, поэтому я вот уже как не менее часа повсюду хвостом следовала за родителями и навязчиво напоминала им о себе. Крики меня, естественно, нисколько не останавливали. На этот раз первым сдался отец.

С тоской посмотрев на маму, он повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я кое-что увидеть. Я радостно запрыгала вокруг дивана, на котором попытались найти долгожданный покой родители, и согласно завопила, что хочу. Папа потянулся, со вздохом отложил едва начатую книгу и, едва не повалившись на маму, слез с дивана. Затем он отвёл меня наверх и запалил с нескольких спичек висящую под потолком керосиновую лампу.

Пролился тёплых оттенков свет. Как оказалось, кроме всяческого рода тряпья и прочего хлама, старый чердак хранил в своём тесном нутре все те запахи, что жили в доме изначально, до того, как его обжила наша немногочисленная семья. Эти запахи стыдливо и скромно прятались в тёмных углах, затянутых пыльной паутиной, ползли вдоль потемневшего пола и прислушивались к приглушённым поскрипываниям мышей.

На заколоченных ящиках, пылившихся у самого люка, лежал небольшой тусклый коврик красного цвета. На нём мы и расположились, но прежде папа порылся в высоких кучах старых матрасов, между рулонов обоев, каких-то исписанных вдоль и поперёк бумаг и прочих забытых всеми вещей. После нескольких минут поисков, он, наконец, торжественно вытащил на свет массивный предмет.

– Сто там, сто там? – нетерпеливо зашептала я, не смея нарушать пугающую меня тишину.

Папа не ответил. Вместо этого он повертел дугообразное устройство в руке и вернулся в центр комнатки.

– Этот фонарик издалека, – улыбнулся папа. – В Скогвинде он всего лишь гость.

Мужчина несколько раз с усилием отжал скобу и скользнул жёлтым лучом по стенам. Я со смесью любопытства и страха проследила за кружком света взглядом и спросила шёпотом: