«Сегодня улыбнутся все души…»
Жуткая фраза бесследно растворились во мраке, и Энди ушёл, – и уже вскоре, буквально через несколько минут, я различила отдалённые ритмы органа. Будто попавший в лапы великана сверчок я зашлась отчаянными криками, но очень скоро они иссякли и смешались в бездумном ожидании чего-то скорого и неизбежного. Вскоре высохли на осунувшемся лице и слёзы. Вычертив на моей бледной коже неровные полосы, они стянули её, будто резиновой маской, и, чтобы её разорвать, я крепко зажмурила глаза. Ну а орган всё надрывался, не обращая на пленённую кроху никакого внимания. Вот же бесчувственная громада! Приложив ухо к двери, я вслушивалась в её тяжёлые удары, будто могла хоть как-то понять. Но куда там – мелодия была столь неразборчива и обрывиста, что уловить её настрой казалось совершенно невозможно.
И всё же прошло время, – и волей-неволей звуки далёкой музыки меня немного успокоили. Способность относительно здраво размышлять вернулась ко мне маленькой тихой мышкой – пугливой, норовящей вновь сбежать.
Превозмогая отвращение, я склонилась к ухмыляющемуся черепу. Будто предупреждая, он оскалился мне своей щербатой пастью, но я, вопреки всему подхватив весельчака краем одеяла, усадила его себе на колени. Теперь свет, пробивающийся сквозь трещины и глазницы, раздался вширь и позволил мне осмотреться.
«Спасибо, головешка», – шелестнуло бесцветно в мыслях, и я принялась озираться.
Латунные подсвечники и восковые палочки. Много восковых палочек. И кипы отсыревшего папируса. А дальше снова палочки цвета ушной серы.
Чем дольше я смотрела, тем больше замечала. В целом, внешний вид крохотной комнатки вряд ли отличался от вида всех прочих церковных коморок… если бы не тлетворное влияние её безызвестного обитателя.
А влияние его, следует отметить, было весьма велико. Так, стены окутывали кровавые наброски самых разнообразных по виду существ с деформированными лицами и телами, отсутствующими конечностями и остальными частями тела. Уродливые фигуры перемежались с сложными математическими формулами и символами, смысл которых мог понять разве что один лишь их создатель; пол и вовсе покрывал единый и крайне запутанный в многочисленных своих деталях знак, имеющий форму равностороннего треугольника с расходящимися от его углов кругами и линиями.
Меня трясло от ужаса, но в то же время я живо воображала, как мог выглядеть безумец, который вздумал сотворить с несчастным закутком столь жуткие вещи, и чем он руководствовался, когда выводил на тёмных стенах контуры чудовищ. Непознанный, и оттого до жути притягательный. Таким был «Он» – тот, кто очень любил собак и почти всегда спал. И имя…
Как Энди сказал?
«Фьетофь»… По всей видимости, Светоч.
Светочем звали прежнего жильца церковной коморки, и, судя по всему, это тёплое прозвище было прямой противоположностью чёрной, как смоль, натуры таинственного «любителя собак».
Некоторое время я с содроганием натыкалась взглядом на излишне правдоподобные изображения тварей, пока не заметила предмет, выбивающийся из всего остального окружения своей полной к нему непричастностью – шарманку.
Помещение было совсем крохотным, но подрагивающая свеча внутри черепа всё же не могла в должной мере осветить все интересующие меня детали. Пришлось перенести моего костяного «друга» ближе. Я подобралась к музыкальному инструменту максимально тихо, будто опасалась, что он рассыплется от любого лишнего движения. Я оказалась рядом, и только тогда получилось рассмотреть шарманку во всех её немногочисленных деталях.
Размышляя над тем, откуда мог в церкви взяться столь редкий механизм, я не без любопытства изучала вычурные изгибы и вязи. Шарманка наверняка помнила многое, – то была изрядно обрюзгшая ворчливая дама с выцветшим чёрно-белым пейзажем на глянцевой боковине. Восседала дама, как и полагалось, с важным видом на двухколёсной тележке, но в целом, больше ей гордиться было и нечем. Тяжёлая изогнутая ручка с правого бока была единственным доступным компонентом управления машины, – да и тот оказался полностью непригодным. Я долго пыталась сдвинуть ручку с места, провернуть её по кругу, но рухлядь была непреклонна. Уж слишком долго она не вгоняла в тоску случайных прохожих своей неторопливой мелодией, слишком давно пылилась в этой тёмной комнатке в полном одиночестве.
– Давай же, проклятая! – шипела я сквозь стиснутые до скрипа зубы. Я прекрасно понимала, что музыка была моим единственным шансом на спасение, но что бы при этом не делала, – все мои старания оказывались тщетны. Начало концерта неминуемо приближалось, я всё больше злилась и боялась, а шарманка, соответственно, молчала.
«Придёт время, и тебя сожгут вместе с этой сраной церковью…» – заворочалась тяжёлая мысль в шумящей от волнения голове.
Спустя несколько минут отчаяния я почувствовала, что выдохлась, и силы оставили меня окончательно. Оставалось полагаться лишь на везение и собственный ум. Машинально погладив ухмыляющийся череп на коленях, я принялась колесить по комнатке и осматривать всё, что в ней находилось.
Помещение было сплошь уставлено небольшими коробами с какими-то странными стеклянными баночками, заполненными какой-то странной густой субстанцией; в углу пылилось несколько свёрнутых в рулоны икон, но некоторые ящики – самые объёмистые и крепкие на вид – привлекли моё внимание особенно.
Заинтересовавшие меня ящики были прикрыты тяжёлыми крышками. Пришлось немало попотеть, прежде чем я смогла сдвинуть одну из них. Любопытство как всегда взяло над страхом вверх, – я твёрдо решила заглянуть внутрь. Впрочем, пробивающийся сквозь приоткрытую пасть черепа свет ни в какую не желал притрагиваться к дну. Именно поэтому мне пришлось вытянуть над ним череп.
О, если бы ты мог это видеть, Дневничок. Если бы ты только мог видеть… Тогда, едва я смогла разглядеть содержимое треклятого ящика, мой тихий улыбчивый фонарь выскользнул из руки. С влажным шлепком он упал внутрь, и там же взволнованно затрещал, чтобы вскоре погрузиться во мрак и наверняка остаться в нём навсегда. На миг в том мраке оказалась и я. По крайней мере, в глазах потемнело, а желудок болезненно сжался, задёргался в безжалостном тупом спазме. Пришлось даже прикрыть рот, чтобы сдержать ни то крик, ни то рвоту, ведь то, что покоилось внизу, ужаснуло меня сильнее, чем что-либо увиденное прежде, повергло в продолжительное и крайне глубокое состояние шока.
Что же это было? Что заставило меня забиться в крупной безвольной дрожи и отступить?
В ящиках хранилось мясо. Да, Дневник, ты всё правильно прочитал. Мясо.
Мясо было самого разнообразного вида и качества. В затемнённой глубине лежали растерзанные тушки крыс и кошек, и даже собак. Их оскаленные пасти застыли в отчаянном вое, и затянутые белёсой пеленой глаза смотрели друг на друга, на стены своего жуткого обиталища и потолок.
Мыслей больше не было. Точнее, они были, но в форме одних лишь образов. Я представляла себе резкие взмахи тесака, зажатого в руке Энди, воображала ужасающие картины умирающих в предсмертной агонии зверушек словно наяву, и раз за разом прокручивала в памяти подробности увиденного. Забавно, но только спустя минуты я припомнила среди трупов и слипшихся кусков самую ужасающую деталь.
