Он не хотел уходить с этих улиц, хотя и ощущал безобразную тягу к развращенному одиночеству. Если бы он позволил сейчас женщине остановиться рядом с ним, она бы его, несомненно, смягчила. Она бы пролила елей своей речи и нежности на его дымящиеся сердечные раны. Кем была эта женщина? Абсолютно неважно. Ни ее возраст, ни ее внешность, ни ее образование, ни ее статус. Он не был готов замкнуться на ее персоне. Нет, этот незаурядный незнакомец не обезличивал женщин. Скорее, он легко мог позволить любой женщине рядом с ним стать такой, какой необходимо именно сейчас – женственной. Он всегда управлял этим процессом и питался от этой нежности. Но как он это делал? Скользящий комплимент, словно легкая капелька пота под сиреневой блузкой, стекающая от волнения по женственному боку к талии. Скользящий комплимент и любая женщина, чувствующая искренее внимание к себе, неподкупное и открытое, протягивает к мужчине свою суть, из которой здесь и сейчас прорастает хрупкая орхидея ее участия. Скользящий комплимент, идущий от сердца. Режущий взгляд из самой глубины своего естества. Хрупкое сопричастие ее душе, незримо читающееся в губительно ласковом тоне его бархатного голоса. Он не искал готовую женщину, он готовил ее сам и прекрасно разбирался в этом тонком гастрономическом искусстве приготовления. Поэтому, если бы он только захотел отвлечься от навязчивого желания снять с этой жизни ее крокодиловую кожу и приготовить ее мягкую плоть на огне своей боли, то его рука легко и непринужденно бы скользнула по талии той женщины, которая согласилась для него расцвести.
Глава третья. Чан с благовониями.
Мать мертва. Это первая ложь, которая стучалась к нему в рассудок этим распахнутым вечером. Это первое мечтание, которое входит в разум, когда имеешь смелость злиться на человека, который развивал тебя в своем чреве девять месяцев. Это первая дверь в комнату зрелого страдания и одиночества. Ничего нельзя изменить. Ни на что нельзя повлиять. Закон смерти – это закон жизни. Смерть нельзя остановить, как нельзя остановить жизнь. Потому что смерть – это и есть сама жизнь, только видоизмененная. Его мать была мертва, но глухая боль в ярком и свободном одиночестве противилась правде этого извечного порядка. Мужчина неопределенного пола страдал, но одновременно с этим чувствовал прелесть того, что жив сам и способен ощущать жизнь других. Отныне жизнь этой женщины не имела значения и власти над его жизнью. Отныне у этой женщины нет имени, пола и настоящего. Эта женщина стала прошлым. Время сохранило ее усилия в сердце, которое стучало органным звуком в ребра ее сына. Органный звук бури и шторма, которым океан съедал сотни кораблей и тысячи моряков, теперь жил под ребрами рассекающего этот вечер таинственного незнакомца. Его слезы, бомбами сброшенные на рукав ее бархатного черного платья от Valentino, в которое она была одета и в котором возлежала в гробу из мадагаскарского дуба, были сожжены огнем печи, поглотившей его родную мать. Этот безжалостный костер все еще горел в его пронзительных глазах, освещающих первозданную тьму рожденного сегодня одиночества. Кольца с изумрудными камнями спокойно сидят на пальцах, которые некогда утопали в его густых детских волосах. Тонированные французской косметикой щеки, ставшие мягкими от его бесчисленных поцелуев. Волосы, побелевшие от потерь и мудрости, аккуратно убранные его руками назад. Плотное тело, явившее миру этого необыкновенного человека, миниатюрно вписано в емкость ее последнего ковчега. Невзрачная, но сильная полуулыбка на холодных губах, подкрашенных ее любимой арбузной помадой. Таинственные глаза, закрытые навсегда.
Автомобили гноились на проспекте, по которому шагал незнакомец. Эпизоды человеческих тел и судеб, разодетые в модные или бедные одежды. Лица с принтами классических эмоций. В то мгновение время перестало играть для него значение и час не имел права быть поздним. Любые ограничения, в том числе временные, были вне закона его настроения. Боль и горечь, которые он ощущал в этот момент не были единственными ощущениями. Не были они и единственными лишь для него. Он с удовольствием утопал в мысли, что то, что произошло с одним человеком – произойдет и с другим. Таков закон преемственности момента. Не он хотел делиться своим страданием. Этого хотела жизнь. То, что пережито одним человеком – будет пережито другим. Счастье одного становится счастьем многих. Боль одного становится болью многих. Жизнь маниакально множит человека, чтобы через бесчисленные вариации тел, характеров и выборов познать саму себя. Молодые студенты увлечены патриотическими песнями, поющимися с кафедры, вгоняющие их сознание в топь иллюзий о выпуклой историчности и национальной логике мира. Учебники пестрят рассказами о великих и могучих полководцах и правителях, создававших и губивших империи. Настоящая история и представление об истории не одно и тоже. Восприятие истории через победы и поражения человеческого духа, через шквал неразборчивого эго – раздутая иллюзия, не более. Настоящая история – это размышление мира о том, как он выглядит на самом деле, каков он внутри, каким ему стоит стать. Все многообразие исторических эпох, сменивших друг друга цивилизаций – творческий поиск жизни самой себя. В этом поиске нет и не может быть подлинного национального значения одних групп перед другими. В конечном счете для жизни не важен народ, язык и культура сама по себе. Это лишь одежды, в которые жизнь одевается, чтобы разглядеть в себе нечто, чего никак не может познать. И что бы о себе ни думал какой-либо народ, нация или раса, их впечатления абсолютно неважны для сосредоточенности жизни в поиске самой себя.
Роскошно и смело бредя по вечернему безлюдному проспекту, таинственный незнакомец все больше терял загадку, распадаясь на больного человека, закутанного в фиолетовую ночь и город, по ландшафту которого он плавно тек, как капля влаги течет по взмокшему бокалу пива в немецком баре, который поджидал нашего героя за углом. Подойдя к узкому как черные матовые створки лифта крыльцу, мужчина потянул на себя массивную дверь, которая на удивление плавно поддалась. На входе его встретила разгоряченная внутренним монологом мулатка, своими колдовскими зелеными глазами пожирая харизматичного гостя, пока ее голубой от потолочных софитов рот предлагал ему присесть прямо за пустой барной стойкой. Немецкий бар был не просто баром для любого желающего, а закрытым от посторонних глаз местом, где непринужденно может отдохнуть любой известный оппозиционер, запрещенный поэт, гомосексуалист, трансвестит, вор в законе и даже крупный политик. Он не был одним из них и все же каждый присутствующий принимал его за своего. Каждый понимал, что зайти сюда с улицы нельзя. Для присутствия здесь должна быть тяжелая как стальной рельс причина – весомая и гладкая. Татуированные руки бармена уже наливали мужчине бокал немецкого нефильтрованного пива. Рядом стоял рокс шотландского скотча. Присев за барную стойку, он как-будто по привычке опрокинул виски и сделал три глотка пива. Глаза налились влажным светом. Первые три пальца правой руки он потер между собой, словно взяв щепотку воздуха и посыпая им на невидимое и неведомое никому чувство. Виски вспыхнул легким жаром во рту, табачный дым обволок, ваниль расцвела, а ноты кофейного и пшеничного зерна заплелись в колосок терпкого послевкусия. Глоток пива потушил первозданный огонь и вязко подчеркнул слабовольную, безропотную важность последнего, холодного, рассудочного впечатления. В этом баре, здесь и сейчас – изгнанные, потерянные, брошенные. Но ни в коем случае не жалкие, а достойные друг друга. Достойные этого убежища.
Атмосфера немецкого бара была напыщенной, пещерной, завораживающей, интимной. Несколько известных лиц были рассажены в хаотичном порядке, но не были сжаты. Каждый как-будто сидел на своем месте. Музыка была легкой и непринужденной – полуобнаженная дива пела джаз и ее сладкий голос вливался в эротичные фантазии старого, бордового пианино, робкой скрипки и самодостаточной виолончели. Барабанщик не был ударником, он давал звуку сочиться и дрожать. Души людей были расслаблены, обезоружены. Центральный гость этого вечера растворял свое горе в блаженстве, которым был одарен от природы. Даже сейчас, далеко за полночь, он ощущал сумрачное приветствие жизни, как она обволакивает его внутренний мир, словно пары фимиама древнееврейский храм. Ничто не могло уберечь его от счастья. В какой-то момент ему показалось, что его рука угощает его третьей порцией виски и бокал пива вновь закругляет жар односолодового волшебства. В следующий момент его рука щупала подбородок одной гостьи, владелицы сети бутиков женской одежды. Он смотрел ей в глаза и видел, как зрачки ее крупных столичных глаз раздуваются от возбуждения. На низких частотах он шептал ей бредни Шопенгауэра напополам с Ницше. Он захотел прикусить в поцелуе ее припухлую от природы нижнюю губу, но она пыталась вымолвить "нет". Они шли в уборную, замок щелкал, ночные всхлипы и ритмичные шлепки благовествовали о жизни, которая хотела продолжиться через это греховное, непорочное знакомство. Их тихие стоны были перемешаны точно так же, как их пот, парфюм, их жизни. Они навеки запечатлели друг друга в друг друге. И если их слабое сознание откажется вспоминать об этом, их тела навсегда запомнят эту жаркую плотскую беседу двух ищущих любви.
