Глава вторая. Крокодиловая кожа.
Земля. Миллиарды людей кишат на планете в поисках еды, ночлега и секса. Мужчина неопределенного пола и возраста, за которым мы начали наблюдение в первой главе, сострадал не себе, а этим несчастным миллиардам, этому неутихающему морю людей. Отныне, с некоторых пор, он не был из их изможденного числа. Он не голодал настолько, чтобы потерять всякое представление о человечности ради куска хлеба. В тоже время, он знал, что такое кормить с руки женщину камчатской черной икрой и поить ее французским шампанским Veuve Clicquot. Он помнил, каково целовать ее в полуоткрытые бордовые губы и ощущать на них привкус морской соли, винограда и марокканского лимона. Он и не забыл, каково заходить в дешевую столовую и бросив пару слов на киношном французском уже немолодой женщине на кассе, неотрывавшей от него карих глаз, идти с ней в туалет, где он снимал с ее волос старую заколку, нюхал ее и ущипнув этой заколкой ее нос, нежно сжимал ей горло, подавляя вспыхнувший смех. В поцелуе с ней, погружаясь в запах женского пота, табака и дешевого ванильного одеколона, он ощущал дикий, первобытный голод. Выходя из туалета по одному, его глаза вдруг видели ее через каких-то 28 лет лежащей мертвой на полу от удара ножом неадекватным ухажером из провинции, которому она даст закурить на вокзале. Она лежит в луже крови темно-клюквенного цвета. Недвижима, мертва, остывающая женщина, чей запах и чью теплую плоть он ощущал несколько минут назад. Не сказав ей ни своего имени, ни своей фамилии, он просто дал ей то, в чем она действительно нуждалась, как нуждаются и все миллиарды людей – чувство жизни. Он знал, что она не забудет его. И садясь за простой стол, на котором стоял наваристый украинский борщ, соленые огурцы, черный бородинский хлеб и похолодевший от страха холодный графин с водкой, он благодарил за угощение эту немолодую женщину, поправляющую прическу, стоя снова на кассе. Да, этот мужчина неопределенного пола и возраста в чем-то был очень определен – например в том, чтобы удовлетворять любую открывающуюся для него потребность в жизни, пока смерть не вступит в свои владения, прекратив всякие удовольствия для нас. Например в том, чтобы не придавать значение тому, чему кто-то значение уже придал. Люди придали значение поиску еды, ночлега и секса. Этот же любовник жизни не считал, что это то, что нужно искать. Напротив, все эти базовые искомые блага он видел перед собой как настолько незащищенный никем дар, преподнесенным ему свыше, словно он первый хищник мира, созданный на шестой день творения самим Господом Богом, а прямо перед ним, в жаркой саванне, в поломанной погоней сухой траве лежит исдыхающая нежная антилопа с упругой шеей и разорванным боком. Бери и вкушай.
Земля. Миллиарды людей кишат на планете в поисках еды, ночлега и секса. Изысканное сострадание, которое он чувствовал к людям, бегущими от смерти и тоски, топтало его правый висок, на котором пульсировала искривленная Господом Богом вена. Он хотел прекратить мучения людей, прошептав им некое волшебное заклинание, которое избавило бы их от страха, безнадежности и гнева. Но он был никем и ничем, несуществующим робким лепетом березовых листьев, мягко шелестящих ветром под окном хрущевского общежитья; ползущим светом вечернего солнца цвета топленого масла, застилающим вертикальное пространство многоквартирной высотки в центре Москвы; плывущей по спертому воздуху вязью табачного дыма от тонкой сигареты уставшей женщины в закрытом петербургском баре; раскинутой сетью многословных неразборчивых реплик на кавказском базаре, где одновременно пахнет влагой гниющих от спелости помидоров, свежим чесноком, травами и козьей шерстью. Застенчивый, многозначительный незнакомец, за которым мы следим, плакал, идя один по московской улице. Ему было нестерпимо жалко людей, которые его окружали. Было ли ему жалко именно их или ему было жалко себя? Быть может он жалел свою слабость, неспособность принести себя этим людям в жертву? А нужны ли людям жертвы? Не наелись ли они святым причастием гуманистических императивов? Не напились ли они святым граалем светского индивидуализма? Примут ли люди жертву одного ради искупления всех? Помнят ли миллионы то, что сделал для них Христос на самом деле? Осознают ли они силу одиночества его любви, толкнувшей его на формальное самопожертвование? Эти жаркие мысли стонали в сознании высокого джентльмена, свободно ступающего по вечерней улице, цепляя взгляды голодных дам и высоких фонарей. Он шел и шел. Ничто не могло остановить его смелой, открытой, слегка небрежной походки. Ничто не могло остановить того бесконечного потока укутанных в мысли чувств, рвущихся наружу. Его мать была мертва. А все эти люди вокруг живы. Жизнь продолжала плясать на костях родной женщины, которую он похоронил этим вечером. Жизнь нагло, злостно продолжала существовать для всех, для миллиардов людей, которые продолжали искать еду, ночлег и секс. Он ощущал, как жизнь похожа на жесткую, пластинчатую крокодиловую кожу нильской рептилии, существующей по своим собственным законам. Эта жизнь прожорлива и бесцеремонна, неистово глумящаяся над хрупкостью любого чувства, противопоставляющего одинокое вечному. Но чувства этого мужчины неопределенного пола были вполне определенны и сильны, закалены как японская сталь. Он был готов снять с жизни ее крокодиловую кожу, обнажив перед всеми ее хилую мякоть. Он нуждался в схватке с диким хищником на его территории. Хищник уже смотрел на него глазами вспыхивающих окон многоквартирных домов, следил за каждым его движением, выжидая подходящего момента для решающего броска.
Потому этот мужчина излучал такой свет и жизнелюбие ко всему вокруг, что лицезрел прелесть жизни через ее бесконечную смерть. Смерть окружала его постоянно. Умирало все. Умирали все. И для того, чтобы умереть ему, требовалось одно неосторожное действие, лишенное радости и уверенности. Жизнь хищно следила за ним и ждала удобного момента для того, чтобы прекратить его храбрую походку, несчитающуюся с обрывом асфальтовой дорожки, плечами прохожих, полотном выдыхаемых с табачным дымом человеческих страданий и шапочным благоволением дневного света, переодевающегося в лунное сияние ночного города. Зеленые деревья и кусты становились от вечерней тьмы черными и густыми. А люди на улице становились преступно очаровательными, словно замышляющими что-то противозаконное. Будто-бы и вправду, символ тьмы выбран пророками и философами неслучайно для отображения потайной комнаты в человеческой личности, где по ночам собирается высший свет внутренних демонов. Даже самые нелепые тени, выраставшие на стенах домов и дорожной плитки тут и там, не были случайными. Таинственный мужчина видел во всем извращенную его тонким сознанием закономерность. Всеми фибрами своей уставшей души он ощущал единство и законность всего, что сейчас существовало вместе с ним. Принцип его внимания соотносил все происходящее в этот московский вечер с внутренним кино, безшумно крутящимся в его голове всевозможными слайдами и бесконечной лентой размышлений. Но это кино не было чем-то отдельным от того, что происходило в так называемом реальном мире. Вся внутренность нашего харизматичного героя и была этой самой реальностью. Он был неделим и на 100% ощущал свою причастность ко всему и ко всем вокруг. Вероятно, глубокое одиночество толкает искать единство. Ведь если ты отделен от мира, то ты мал, а мир могуч. Но если ты есть часть мира, то могуч и ты сам. Идея могущества дает чувство безопасности и даже превосходства. Вот он видит, как улыбается белокурая женщина в проезжающем мимо черном автомобиле. Она с кем-то говорит, но не держит при этом телефона в руке. Она улыбается и ее улыбка похожа скорее на голливудский оскал, чем на искреннюю радость. Ее идеально ровные, выпуклые зубы кратковременно вызвали у него ассоциацию со слоновой костью, из которой был сделан легендарный престол царя Соломона. А он словно браконьер, который охотится за впечатлениями о неуловимых людях, являющихся столь же сопричастными ему, как слон, равнодушно разгуливающий в саванне, за которым он охотится. Блеск и величие, цена которым – жизнь исчезающего вида. И эти сногсшибательные витрины, за стеклом которых надменно стояли манекены в одежде от кутюрье являли собой то торжество притягательного эгоцентризма, которым прикрывался слабый человек, выживающий в каменных джунглях.
