Глава первая. Неприкасаемое одиночество.
Поверхность земли никогда не была ровной как нарисованная графитом линия. Земля находит особую прелесть в том, чтобы обладать неточностями и географическим несовершенством – красными каньонами, песчаными дюнами, холодными пещерами, вечнозелеными долинами и даже городскими впадинами, пробоинами, дырами. Эти дорожные углубления, рваной формы и разной глубины, естественного и искусственного происхождения, любят хранить в себе покорно скопившиеся воспоминания серых туч – дождливую воду. По-просту говоря, это обычные лужи, на водяной глазури которых мелькают измученные лица людей, устало бросивших в них свое отражение и голубей, слетающихся с воробьями на частный водопой. Но в тот московский вечер лужи рукоплескали по особому – по ним шел необыкновенный человек. Он был неопределенного пола и возраста, но прохожие угадывали в нем мужчину средних лет, задумчивого и высокого. Если бы вам посчастливилось заглянуть ему поглубже в глаза, вы бы заметили в них тихий костер живого и благоговейного интереса ко всему происходящему вокруг. И если бы вы заметили его тихое светящееся любопытство, вы бы непременно захотели узнать, почему этот странный, неизвестный вам мужчина проливает своими глазами свет на все, к чему припадает его жадный взор. Его внешность не нуждается в описании, поскольку не имеет никакого отношения к происходящему у него внутри.
Если бы пешеходы были более внимательными и не столь погруженными в себя, они бы заметили, что лужи, по которым бесстрашно и свободно шагал этот мужчина, буквально расступаются перед взмахом его длинных ног. Лужи не только пропускали его вперед, но и одаривали его непередаваемой симфонией мягких, вздрагивающих оваций. Казалось, что даже воробьи, шелестя своими крылышками в воде, прерывали свои водные процедуры, взметнув по кривой вверх, и радостно приветствовали его. Высокие многоэтажки подыгрывали ему бессчисленными оконными бликами и щекотали его лучистые глаза. Ветер бесконечное число раз бросался ему в лицо, снова и снова целуя его сильным воздушным потоком. Солнце стояло высоко, но украдкой поглядывало на необычного незнакомца и томило его своим многозначительным теплом и лаской. Абсолютно вся жизнь вокруг встречала походку этого мужчины как победоносную и триумфальную, словно это был не прохожий, а римский император, тайно вошедший в город после победы над жестоким врагом. Распущенный шарм, какая-то внутренняя сила рождали величавую поступь этого незаурядного, но внешне очень простого человека. Путник был тотально увлечен собственным шествием и излучал неподдельный интерес не к тому, куда он идет и не к тому, почему он идет, а к самому процессу ходьбы. Он живо интересовался смыслом движущей силы, подчиняющей его мускулы и жилы динамическому закону непонятой жизни. Словно он был пилотом тела, в которое был усажен четыре минуты назад, но который не прекращал получать ментальное удовольствие от плавных и органичных движений этого плотского скафандра, где каждая деталь присутствует в силу своей необходимости и важности, где процессия напряжения и расслабления мышц складывается в живое преодоление ограниченной немощи. У него было чувство, что своими длинными ногами он вращает огромную планету, вальсирующую вокруг солнца миллионы лет. Он радовался не тому, что умеет ходить, а тому, что здесь и сейчас, среди тысяч поворотов судьбы и человеческих дыханий, среди сотен взмахов голубиных и воробьиных крыл, среди десятков автомобильных перекличек и цветовых игр идет он сам – мужественный человек! Все его танцующее, пробивающееся вперед движение было невероятно покровительственным, магнетически притягательным, особенно для женщин, встречавшимся у него на пути. Он шел к ним на встречу так, будто они ждали этой встречи больше, чем он. Он смотрел на них так, как-будто знал их все до одной. Как-будто владел ими всеми. Как-будто они все были тайно влюблены в него, но тщательно это скрывали под гримом культурного бесчувствия.
Однако, этот мужчина был влюблен не совсем в женщин, не в их тела. Он был влюблен в жизнь. В его понимании женщина – это самый яркий носитель жизни, в прямом и искривленном смысле. Мужественный человек хотел любить всех женщин на свете. Он хотел заниматься любовью со всеми ими: с молодыми и старыми, высокими и низкими, толстыми и худыми, черными, желтыми, белыми. Заниматься с ними не просто сексом, а соединяться с ними, приобщаться к ним через телесный канал. В этом непрерывном телесном соединении жадная жизнь бьет родниковым ключом, извергаясь на поверхность бытового унынья и скуки радостным многоголосым потоком. Он никогда не предлагал встречным женщинам секс. Они сами шли за ним. Просто шли за ним и все – покорно, завороженно. Заходили к нему в квартиру, он помогал им раздеться, чем-то угощал и заглядывал к ним в глаза, как в самую красивую пропасть на земле. Он мог смотреть на них так долго, как только женщина может выдержать его ядовито проникающий в самую глубину души взгляд. А затем, они снимали с себя все и давали пролиться свету его редкого обаяния на их хрупкую, голодную телесность. Стоит отметить, что снимали они с себя не только одежду. Нет, они снимали с себя буквально все: усталость, отрицательные эмоции, предубеждения, страхи, горечь и боль. Обаятельный магнетизм этого неизвестного мужчины творил с ними настоящие чудеса, приковывая к нему их души. И хотя внешне не происходило ничего необычного, но внутри, между двумя людьми противоположного пола, спонтанно писалась телесно-эмоциональная симфония, музыка текущего момента, который никогда между ними не повторится. Был ли его целью просто секс? Отнюдь. В нем билась любовь и искала свое идеальное средство воплощения из мира нефизического в мир физический. Его любовь не значила готовность распыляться ради кратковременных и мелких постельных сцен. Женщина должна была стать избранной им. Свободный выбор, рожденный в неволе, но воспитанный в культуре вседозволенности, должен быть жестоко натренирован. А это предполагает искусство быть сосредоточенным, сфокусированным, собранным словно снайпер, делающий всего лишь один выстрел. В обойме ровно десять патронов, один из которых, всего один предназначен для жертвы его любви.
Легко ли догадаться, что на самом деле этот харизматичный незнакомец неопределенного пола, похожий на мужчину, был самым одиноким на свете, неприкасаемым? Возможно, причина его одиночества залегала в нем так глубоко, как ядро голубой планеты, которую он любил всем сердцем. Но может быть причина его одиночества состояла в том, что он боялся говорить с женщинами, поскольку говорить не умел. Его сильной стороной было наблюдение и действие. А разговоры он считал чем-то промежуточным между наблюдением и действием. И в самом деле, в чем-то он был прав. Имеет ли смысл разговор, лишенный наблюдения? Имеет ли смысл действие, лишенное разговора? Он очень точно, тонко, недвусмысленно понимал специфику материализованного бытия. Видя женщин, он считывал в них сотни накопленных впечатлений, рвущихся наружу как испуганные в клетке попугаи. Он видел в них будущих матерей и старух, ложащихся в гроб не по своей воле; видел обреченную бесконечность, безостановочную игру в человеческие лица. Раздевая в мыслях молодую девушку, он одновременно присутствовал на ее похоронах через каких-то 60-70 лет. Осознавая губительную скоротечность этого момента, его щеки наливались вишневым соком, а пронзительный взгляд становился все острее и азартнее. Трогая женщин там, где они позволят ему их касаться, он будто бы обыгрывал саму смерть, завистливо поджидающую его дам за поворотом полувека. В этом и состояла прелесть его страстного ликования, когда освободившаяся от усталости женщина, вспыхивала огнем жизни в его крепких, длинных руках. Перед любовью смерть всегда отступает.
Особенно привлекла его одна женщина, которую он повстречал в автобусе, когда она не искала проездной в круглой кожаной сумочке цвета крем-брюле, не расточала свою речь на дневную болтовню, не изображала чтение популярного романа. Наблюдая за ней, он заметил редкий феномен – ее глаза не прятались за веки и умиротворенно смотрели прямо перед собой. Тело ее было расслаблено, осторожно и послушно вечному моменту. Она источала внеразумное притяжение, в котором отсутствует открытое приглашение, но есть скрытый замысел. Его манила к ней какая-то недосказанность, полутень интереса и полутень безразличия. Он чувствовал себя искателем, охотником за искрой пещерного огня, который разожжет ее любопытство к нему, стоящему от нее не так далеко, как казалось ей. Одежда маскировала ее наготу, а лицо подлинные чувства. Ему хотелось наглой и твердой разгадки. Он бы хотел вкусить ее открытую симпатию, поддаться легкой игре, догадываясь о ее настоящих чувствах ко всему вокруг. Но время не было готово пригласить их обоих на танец души и духа. Ему была важна не просто женщина. А особая встреча. Ему была важна жрица, богиня, которой он будет поклоняться и которую будет чтить, боготворить вечно. И дело совсем не в том, чтобы подчиниться ей, а в том, чтобы создать главным образом духовный союз, где взаимодействие будет выстроено не на плотском уровне, но на квантовом. Его целью было создание глубинной духовно-эмоциональной связи невиданного масштаба и охвата. Он хотел полностью реализовать свой внутренний потенциал в свободной, незашоренной любви к одной женщине. Он хотел сблизиться с ней на таком уровне, что все материальные вещи, приносимые к ее ногам и дети, рожденные от нее, были бы лишь логическим продолжением существования глубинной любви между ними. Он не мечтал найти сказочную безоблачность. Он понимал, что придется по-настоящему трансформироваться в этих отношениях. Но характер трансформации был бы изначально как необходимость, а не навязанная кем-то обязанность. Он чувствовал, что с этой женщиной станет другим – более успешным, подтянутым, светящимся. Он очень хотел сделать ей приятно и хорошо, дать ей почувствовать себя женщиной рядом с ним, мужчиной. Она становится женщиной рядом с тем, кто становится мужчиной. Он очень хотел дать ей почувствовать себя счастливее рядом с ним. Но она вышла из автобуса, а он так и не успел узнать даже ее имени. Этот странный незнакомец, похожий на мужчину, едва сдерживал приступившую к нему тоску, хлынувшую в самое сердце. Он упустил женщину, которую возможно никогда не встретит. И все же он не крикнул водителю автобуса, чтобы он остановил транспорт. Он не дернул стоп-кран. Покорность, владеющая всей его сущностью, была сильнее его личных амбиций и желаний. И он подчинился моменту, который увлек эту женщину прочь от него. Мужчина доверял моменту. Поскольку момент для него был таким же ценным осколком бытия, как и самое бытие. Крошка хлеба – это тот же хлеб. А эмбрион – уже человек.
