Игорь снова развернул подарок майора, еще раз прочитал адрес.

Запомнил, словно строевой устав. Словно военную присягу.

– Договорились. Заяц – значит Заяц. У вас с чувством юмора все в порядке, гражданин майор.

– Есть немного. – Комплимент Божичу явно понравился. – Только ты того, без панибратства. Субординация, у меня все строго. Пиши, разборчиво пиши. Наделаем мы тут с тобой делов, ох накрутим.

«Накрутишь», – подумал Вовк.

Без меня.

И быстро и уверенно написал расписку, согласившись стать лагерным информатором начальника оперативной части.

Мужики-лесорубы зыркали косо.

Такое отношение к себе Вовк заметил вскоре после того, как завязались его странные отношения с блатными. Природу этих отношений Игорь сам не мог понять и определить. Так что не видел ничего странного в том, что преимущественное большинство товарищей по несчастью решило держаться от него подальше.

Настороженного отношения «политических» Вовк не чувствовал. Собственная история превращения во врага народа все-таки несколько подчистила его мнение об осужденных по пятьдесят восьмой статье. Раньше юноша, выросший в музыкальной семье, невольно перенял манеру родителей. А папа с мамой с определенного момента перестали обсуждать партийные чистки в стране, даже не читали газет, хотя старательно, год за годом, продолжали подписываться на «Правду». Просто складывали газеты в стопку, чтобы потом аккуратно заносить эти стопки в публичные библиотеки. Более того, отец как-то выступил с призывом не выбрасывать советские газеты, а передавать их в читальни. Потому что выкинуть газету с портретами партийных руководителей означает неуважение к ним и в значительной мере провоцирует.

После этого Вовк-старший стал героем газетной заметки. Его фотографию растиражировала ведущая центральная и республиканская пресса, и таким образом семья Вовк получила что-то наподобие индульгенции от власти. Так, к ним многие из старых знакомых перестали ходить в гости, круг общения значительно сузился, но, как позднее понял Игорь, каток НКВД семью не зацепил. Возможно, это был очень тонкий, хитрый, хорошо продуманный трюк его родителей. Но могло быть и так, что мама с отцом посоветовались и решили: их интересует только музыка, до политики и чего-то похожего им принципиально нет дела. Ведь их позиция, какой бы она ни оказалась, ничего по сути не изменит вокруг.

Теперь же Игорь понемногу стал позволять себе крамольные предположения: что, если не все, а какая-то часть осужденных врагов народа такие же враги, как и он сам?

Нет-нет, тут же поправлял он себя. У советской власти множество настоящих ненавистников. Они продаются капиталистам и империалистам и занимаются подпольной работой. Однако нет гарантий, что не найдется кто-то наподобие Сомова, кому совесть вместе со служебным положением позволят ради собственных интересов, личных или шкурных, оболгать невинного человека.

Тем не менее Вовк пока не считал такие мысли прозрением, пусть частичным. Просто, исходя из своего опыта, делал поправку на общую ситуацию. Так что все равно не спешил сближаться с заключенными, которые сидели по одной с ним статье. Дальше подражал поведению родителей – ныне покойных: зимой сорок второго они умерли в оккупированном Киеве от тифа, почти одновременно. С немецкой властью сотрудничать не очень хотели. А свои не поддержали семью Вовк, припомнив их демонстративный нейтралитет к действиям власти в годы репрессий. Об этом Игорь узнал, когда из Киева уже выбили немцев: написал письмо с фронта на старый адрес, ответ получил от соседки, сухой и сдержанный. Закончила она вежливой просьбой не посылать больше писем на этот адрес. Вот такие дела…

Как бы там ни было, но все категории заключенных в лагере старались держаться подальше от политических. Те, кто именовал себя мужиками, тоже сторонились Игоря, мотая свои сроки с молчаливой терпеливой покорностью и дисциплинированно ходя на работы. Фронтовику, который спутался с уголовниками, не доверяли. Именно потому Вовку не осталось другого круга общения, кроме блатных королей лагеря.

Но в свете последних событий такой расклад стал Игорю крайне выгоден.

Потому что его контакты с ворами ни у кого из посторонних подозрений не вызывали. В том числе – среди лагерной администрации и охраны. Наоборот, отношения с Прошей Балабаном для них были желанными, майор Божич их поощрял. Так что теперь Игоря вполне устраивало, чтобы кум и далее считал его своим агентом.

Это никому не даст повода допустить, что Игорь Вовк вынашивает реальный план побега.

Сейчас, сидя рядом с блатными возле костра во время объявленного бугром[5] перерыва, он в последний раз прокручивал в мыслях недавние события и взвешивал свои шансы.

В тот же вечер, после разговора с начальником оперчасти, Вовк подстерег возле сортира Голуба. Позвал тихоньким свистом. А когда тот подошел – навалился, затащил подальше от любопытных глаз, в тыл уборных, припер к деревянной стене, прошипел:

– Значит, без меня когти рвете? Я думал, мы друзья, Голуб.

Маневр удался. Блатной сперва на самом деле, всерьез испугался, потому что понял, о чем речь. Что-то пробормотал, будто оправдываясь, но достаточно быстро опомнился, агрессивно рыкнул в ответ:

– Ты страх потерял? На кого тянешь, парашник! Забыл свое место?

– Забыл, – в тон ему ответил Игорь. – И не ты мне о нем напомнишь, падла щербатая. Веди к Балабану, с ним говорить буду. Без меня у вас ничего не выйдет, братишки.

Другого выхода Голубу не оставалось. На их перемещения по лагерю и в бараке никто, как и до сих пор, не обращал внимания. С некоторых пор Вовк вообще перестал ловить на себе пытливые взгляды.

Старый вор удивился информированности Игоря. Но, кажется, совсем не рассердился и не насторожился. Спросил лишь:

– Кто стукнул? Кому язык отрезать?

– Из вас плохие конспираторы. Это только мужики, политики и разве что опущенные на вас стараются не смотреть. Никто никого не трогает, и это уже хорошо. Я же с фронта, забыл? За два с половиной года внимание знаешь как заострилось? Как это кумовы стукачи вас не расшифровали… А они есть, верите?

– Наседки мусорские есть в каждой хате[6], – согласился Балабан. – Они рано или поздно свое получают. Может, вдруг знаешь кто?

– Не знаю.

– Чего тебя кум дергал?

К такому Игорь был готов.

– Странная история. Я тут у него, как он говорит, на хозяйстве первый, кто с передовой. Туда-сюда, слово за слово… Рассказал ему про суку, из-за которой тут оказался. Не знаю, кто меня дернул, на что рассчитывал. Сдуру, наверное, попросил найти адрес моих, жены и сына. Писать чтобы. Не думал, что Божич окажется таким добрым.

– Есть адрес, выходит?

– Ага. Жена моя со мной заочно развелась. Теперь улеглась с легавым, который меня сюда упек.

Брови старого вора дернулись вверх.

– Ты гляди, какой коленкор! А я всегда говорил – недаром нам, бродягам, ворам-законникам, запрещено иметь семьи. Так бы наши бабы крутили с мусорами, пока мы тут. Ну, и что думаешь делать?

– Потому и пришел к вам, Балабан. Честно? Я ж ничего такого, предчувствия разве что, подозрения. Прижал Голуба, взял на понт. Не наказывайте его за это, лучше берите меня с собой. Третьим. А Рохлю этого, сладенького, оставляйте. Без него скорее рванем. Петушок нас только свяжет.

Балабан нахмурился. Пошарил цепким взглядом по полутемному бараку, нащупал Леньку возле печки в углу. Тот сидел, втянув голову в плечи, но, наверное, почувствовал что-то – боязливо зыркнул в их сторону, тут же повернул голову обратно.

– Ясно, – протянул он, хрустнув при этом пальцами. – Ты понимаешь, Офицер, куда лезешь? Пальцем пошевелю – тебя на перо посадят. Хрюкнуть не успеешь. Веришь или нет?

– Верю. – Игорь говорил чистую правду. – Только для чего? Смысл какой? Чтобы не брать меня третьим, вместо жирной лагерной курвы?