В рассказе Ентл, дочь раввина-талмудиста, страстно хочет изучать Тору. Делать это ей запрещено еврейским законом, и она занимается с отцом тайно до самой его смерти. «Ентл оказалась способной ученицей, и отец не раз говаривал: “Ентл, у тебя мужская душа”. – “Тогда почему я родилась женщиной?” – “Даже Небо иногда ошибается”», – говорит рассказчик и продолжает: «Ентл и внешностью отличалась от других девушек Янева: высокая, худощавая, широкоплечая, с небольшой грудью и узкими бедрами. В субботу после обеда, когда отец спал, она надевала его штаны, малый талит, длинную шелковую капоту, ермолку, бархатную шляпу – и подолгу рассматривала себя в зеркало. Оттуда на нее глядел красивый смуглый юноша. У Ентл даже вился легкий пушок над верхней губой» [Башевис-Зингер].

После смерти отца Ентл обрезает волосы, одевается в его платье и отправляется в Люблин. Она берет себе новое имя – Аншель, заимствуя его у покойного дяди, и присоединяется к группе молодых ешиботников. (Замена «дяди» у Зингера на «брата» у Стрейзанд делает сюжет более трогательным, поскольку брат должен был умереть в детстве, и открывает путь созданию призрачного двойника по образцу Себастиана, брата Виолы.) Подружившись с Авигдором, она по его приглашению отправляется с ним в его ешиву; Авигдор выбирает Аншеля своим напарником по учебе, но вскоре Ентл-Аншель обнаруживает себя в затруднительном положении: тайно любя Авигдора, она должна по его настоянию жениться на его бывшей невесте Хадассе.

«Сняв кафтан и штаны, он снова обращался в Ентл – девушку, которой пора замуж и которая любит парня, обрученного с другой». В этой ситуации Ентл-Аншель снова похож на Розалинду из «Как вам это понравится»: «Вот горе-то! Что же я теперь стану делать с моим камзолом и панталонами?», а еще больше – на Виолу из «Двенадцатой ночи»: «Господин влюблен в нее; а я, уродец бедный, – в него», – но с приводящим в замешательство психосексуальным поворотом. Ей снится, что «она одновременно и мужчина, и женщина, на ней надет и женский корсаж, и талит с бахромой. <…> Только теперь поняла Ентл по-настоящему, почему Тора запрещает людям носить одежду, предназначенную для другого пола. Надев такую одежду, человек обманывает не только других, но и себя». С ужасом Аншель (как Зингер называет главного героя-трансвестита на протяжении всего рассказа) обнаруживает, что делает предложение Хадассе, и только потом находит своему шагу рациональное объяснение – что делает это ради Авигдора.

После свадьбы родители, по обычаю, проверяют белье на постели новобрачных, чтобы убедиться в консумации брака, и обнаруживают следы крови. Как сообщает нам рассказчик с возмутительным в данном случае нежеланием вдаваться в детали, «Аншель таки нашел способ лишить невесту невинности. <…> Наивная Хадасса не подозревала, что все было совсем не так, как следует». Совершенно нейтральный, почти отстраненный тон контрастирует с сильно эротизированной сценой чтения Талмуда Стрейзанд и Ирвинг. Между тем Аншель и Авигдор продолжают оставаться напарниками в ешиве и начинают изучать, как нарочно, «трактат о ритуальной чистоте супружеской жизни».

Но в мире нет ничего совершенного. Аншелю становится стыдно обманывать Хадассу, а кроме того, он боится разоблачения: как долго ему удастся избегать посещения миквы? Поэтому Аншель устраивает сцену саморазоблачения перед Авигдором, сообщая ему: «Я не мужчина, а женщина», – а затем раздевается у него на глазах. Авигдор сначала не верит ни единому слову и подозревает, что Аншель, снимая одежду, в действительности «хочет заняться однополой любовью», но увиденное быстро избавляет его от всех сомнений. Впрочем, когда Ентл вновь облачается в мужскую одежду, он на секунду решает, что ему все приснилось. «Я ни то ни се», – говорит о себе Ентл-Аншель. (Сравните это со словами Теодора из «Мадемуазель де Мопен»: «На самом деле я не принадлежу ни к тому, ни к другому полу».) «Только сейчас он заметил, что щеки Аншеля слишком гладки для мужских щек, волосы слишком густы, а руки малы»; «Все объяснения, в сущности, сводились к одному: в женском теле Ентл жила мужская душа»; «Какой властью обладает над нами одежда», – думал Авигдор. Он, а позже и другие даже подозревали в Аншеле демона.

Аншель у Зингера посылает Хадассе документы, по которым она получала развод, и исчезает. Авигдор, женатый на другой женщине (что совсем другая история), тоже получает развод и, когда скандал в городе утихает, сочетается браком с Хадассой. У них рождается сын, «и, когда во время церемонии обрезания отец объявил имя ребенка, гости едва поверили своим ушам. Мальчика назвали Аншелем».

Существенное различие между рассказом и фильмом заключается в том, что Аншель исчезает, а Ентл уезжает, путешествует, пересекает границу – в данном случае океан, отделяющий Старый Свет от Нового. В рассказе Зингера Аншель рождается вновь в качестве сына Авигдора и Хадассы. В обоих случаях Аншель служит средоточием желания. Как Эми Ирвинг, так и Мэнди Патинкин говорят о своей любви к Стрейзанд; она не становится, как изначально планировалось, лишь замещающим объектом для Хадассы, но избранным возлюбленным. В тексте Зингера как Авигдор, так и Хадасса были печальны в день своей свадьбы. Относительно того, почему Аншель покинул город и послал жене разводное письмо, строились самые дикие предположения. «Истина, – замечает рассказчик, подобно Эдгару По, открыто намекая на переодевание в одежду противоположного пола, – часто скрывается так: чем усердней ее ищут, тем труднее найти».

Но что же ребенок Аншель? Он-то очевидно мальчик, ведь наречение имени происходит на церемонии обрезания. Этот мальчик, дополнение и замещение, заменяет и в то же время не заменяет отсутствующего Аншеля, существовавшего только благодаря тому, что им была Ентл. Трансвестит снова ускользает и возвращается – впечатляюще и необъяснимо – в обличье «любимого мальчика». В какой связи друг с другом находятся этот мальчик и трансвестит?

Назовем его подменышем[17].

Немецкий актер Курт Буа[18], наверное, лучше всего известный по роли карманника в «Касабланке», появляется в фильме 1927 года Der Fuerst von Pappenheim в роли водевильного актера, играющего в шоу трансвеститов. В фильме персонаж Буа соглашается на свидание с богачом (Ханс Юнкерман), не знающим, что он тоже мужчина. Легко предсказать, что это приводит к комическим результатам: классическая история о переодевании в одежду противоположного пола и открытиях, сделанных по внимательном рассмотрении. Было одно осложняющее обстоятельство – но не в фильме как таковом, а в событиях, последовавших за его выходом. Буа был евреем. Когда при нацистах он покинул Германию, те использовали фрагменты из этого фильма в качестве «доказательства», что мужчины-евреи «двигаются жеманно и одеваются в женскую одежду» [Dickens, p. 65].

Исторически евреи в Европе – как мужчины, так и женщины – долго были объектом ограничительных законов, ставивших их в положение изгоев. В Венеции, например, по закону 1430 года они должны были нашивать на грудь желтый кружок из веревки минимум в дюйм толщиной, в Пизе столетием раньше требовался овал из красной материи, а в Риме закон требовал от мужчин носить красные табарды, от женщин – красные верхние юбки [Hughes, p. 17–18]. На протяжении всей эпохи Возрождения итальянские города-государства требовали от евреев ношения красных или желтых отличительных знаков, предвосхитивших зловещую желтую звезду Давида, введенную нацистскими законами. Другие отличительные знаки, особенно серьги, традиционно носили как евреи, так и проститутки, так что воображаемая «связь между евреями и проститутками» устанавливалась предписаниями носить определенную одежду, а также социально-политической риторикой «загрязнения» [Ibid., p. 37]. Путем целенаправленной кампании унижения и маркировки отличительными знаками проститутки и еврейские ростовщики – и те и другие считались отчасти необходимыми для существования государства – слились в единую группу: «Продажные женщины и евреи стали единой ограничиваемой категорией» [Ibid., p. 47].