Но дело тут не только в одежде: представление о еврейском мужчине как о «феминизированном» и «дегенерате», обоснованное якобы с «научных» и «теоретических» позиций, имеет длинную и некрасивую историю в европейской культуре. «Пол и характер» Отто Вейнингера – вероятно, самая влиятельная псевдонаучная книга XIX века по этой теме – была издана после самоубийства автора, тоже еврея, в 1903 году. Вейнингер поставил себе задачу доказать, что все евреи, по существу, женщины. «Как может человек ощутить потребность в бессмертии души, раз у него ее нет! Еврею, как и женщине, чужда потребность в бессмертии», – пишет Вейнингер. «Как нет в действительности “достоинства женщин”, так и немыслимо представление о еврейском “gentleman”», – замечает Вейнингер. «Евреи и женщины лишены юмора, но склонны к издевательству». «Еврейство проникнуто <…> женственностью», – провозглашает он. И далее: «Еврей чужд идее государственности не со вчерашнего дня. Этим качеством он отличается еще издавна. Но отсюда мы уже можем заключить, что у еврея, как и у женщины, личность совершенно отсутствует. Как женщины, евреи склонны держаться вместе» [Weininger, p. 306, 307–308, 314, 319].
Прежде чем отмахнуться от этого как социальной психологии, сконструированной безумцем-одиночкой, представляющей интерес лишь для фанатиков и моральных уродов, следует вспомнить, что в момент выхода в свет книга Вейнингера произвела впечатление на еврея Фрейда и феминистку Шарлотту Перкинс Гилман как серьезный вклад в попытки понять психологию человека [Gilman, 1985, p. 33–35; Perkins Gilman, p. 414]. Можно даже предположить, почему так произошло. Автор комплиментарно отзывается о Фрейде и Брейере, обсуждая женскую истерию [Weininger, p. 267–277], а его объяснение того, что именно он понимает под еврейством («Не нацию и не расу, не вероисповедание и не писаный завет <…>. Я имею в виду человека вообще, поскольку он причастен к платоновской идее еврейства» [Ibid., p. 306]), – созвучно противоречивому кредо самого Фрейда, изложенному им в предисловии к переводу на иврит «Тотема и табу», где он определяет себя как «автора, который чужд языку Священного Писания, полностью утратил связь с религией отцов, как и с любой другой религией, и в силу этого не может разделять националистические идеалы, но никогда не отрекался от своего народа, ощущает себя по сути своей евреем и не намерен изменять эту свою природу» [The Standard Edition…, vol. 13, p. xv].
Шарко, парижский врач и теоретик истерии, в честь которого Фрейд назвал своего старшего сына, привлек внимание к «особенно выраженной предрасположенности еврейской расы к истерии»5 [Gilman, 1989, p. 265] и другим душевным расстройствам, что он относил на счет близкородственных браков. Шарко выделил и систематизировал характерные для истерии гримасы и жесты, напоминающие то ли исполнение некоего ритуала, то ли танец, которым опять-таки можно уподобить жестикуляцию еврея [Mosse, p. 135, 142]. Эта коллекция воплощала то, чем Фрейд ни в коем случае не хотел бы быть: он желал быть похожим на французского врача, которым так восхищался, а не на его пациентов, будь они евреями или женщинами.
Что касается Гилман, то она могла обнаружить в труде Вейнингера целую главу, посвященную «эмансипированным женщинам», где среди прочих упоминаются Сафо, Жорж Санд, мадам де Сталь, Джордж Элиот[19] и Роза Бонёр – как те, кто оказался способен вырваться за рамки своего прискорбного женского состояния. «Настоящая потребность в эмансипации и истинная к ней способность предполагают в женщине мужественность, – писал Вейнингер. – Склонность к лесбийской любви в женщине есть следствие ее мужественности и предполагает более высокую степень развития». Пусть массовые движения за эмансипацию обречены на забвение, но во власти отдельных женщин уподобиться мужчинам.
«Мужественность», а не гендер интересует Вейнингера в первую очередь. Подобно Вильгельму Флиссу, другу Фрейда, он верил в периодичность и отмечал, что в XIX и XX веках, как и (по его мнению) в X, XV и XVI, «больше, чем обычно, рождается мужественных женщин, <что> требует дополнения с другой стороны, т. е. что в эту же эпоху появляется на свет больше женственных мужчин». «Невероятное увеличение фатовства и гомосексуальности» служит знаком «большей женственности нашей эры» [Weininger, p. 73]; другим важным признаком того же служит представление о «еврее как женщине».
Далее: то, как евреи-мужчины якобы разговаривали – срывающимся голосом и нараспев, – служило их отличительным признаком и наводило на мысль о сходстве с женственными мужчинами или кастратами. Срывающийся голос еврея, как и его «мягкость и слабость форм», «женственность» и «ориентализм» Вальтер Ратенау связывал с близкородственными браками и изоляцией: «Посреди немецкой жизни странная, отдельная раса <…>, азиатская орда»6. (Ратенау, еще один немецкий еврей, подобно Вейнингеру пытавшийся обосновать свою собственную инаковость внутри еврейства, впоследствии стал министром иностранных дел Веймарской республики, сменив, таким образом, статус с «чуждого» еврея-аутсайдера на полного и абсолютного инсайдера.) «Ломка голоса свидетельствовала о превращении мальчика в мужчину; отсутствие таковой означало срывающийся голос, указывающий, что такой мужчина не способен ни к чему, кроме “извращенной” сексуальной идентичности» [Gilman, 1989, p. 266–267].
В самом деле, эта еврейская особенность голоса была, согласно принятой в XIX веке типологии, также и «клеймом» гомосексуалов, так что этот надуманный симптом дополнительно «доказывал» связь между еврейством и «извращением». Подобно тому как участники маскарадов в Англии XVIII века специально говорили высоким голосом, скрывая свой пол и «добиваясь комического эффекта путем подражания кастрату» [Castle, p. 35–36], этот акустический маркер стал пониматься как признак испорченности и одновременно инфантилизма и содомии. Таким образом, голос сам по себе превратился в указание на отсутствие мужественности, в подобие «звуковой одежды», связывавшей еврея и женщину, еврея и кастрата, еврея и вырожденца-гомосексуала.
Марсель Пруст, гомосексуал и наполовину еврей, открыто проводил параллели между этими двумя состояниями, каждое из которых – еврейство и гомосексуальность – представляли собой в его глазах «неизлечимую болезнь» [Proust, p. 639]. Гомосексуалов, как и евреев, их враги изображали как отдельную расу, представители которой узнавали друг друга инстинктивно. Персонаж Пруста Шарль Сван – еврей, влюбленный в куртизанку; другой его персонаж, гомосексуал барон де Шарлю – сплетник, эстет, женственный денди и сноб. Пруст сам служил примером привычки гонимых становиться на сторону гонителей, изображая гомосексуальных персонажей женственными дегенератами. В то же время он дрался на дуэли с другим гомосексуалом, поставившим под сомнение мужественность самого Пруста.
Каким образом подобная феминизация еврейского мужчины – голос, экстравагантная жестикуляция, маленькие руки, «ориентальность» – проявляется в лексиконе трансвестизма? В частности, путем пересечения образа денди и эстета – у Пруста; в романе «Ночной лес» (барон Феликс Фолькбайн – «все еще раздраженный, все еще носящий свою визитку», передвигающийся «в состоянии тихой истерики среди распадающейся парчи и кружев музея Карнавале»), в «Колодце одиночества» Рэдклифф Холл (художник Адольф Бланк, гомосексуал и «кроткий ученый еврей», зарабатывавший на жизнь тем, что придумывал фасоны балетных костюмов и женских платьев) – с образом хасида [Proust; Barnes; Hall].
Традиционное длинное одеяние («жидовский кафтан» Шейлока), нестриженые волосы, оживленная жестикуляция (и энергичные, экстатические танцы) хасидов – все это может быть подано как женоподобное или «женственное», равно как просто иностранное или чуждое. Адольф Гитлер в Mein Kampf («Моя борьба») эмоционально описывает встречу с призраком еврейства на улицах Вены – того самого города, где Фрейд пытался стереть видимые знаки «еврейской женственности»: «Проходя однажды по Внутреннему городу [центральный район Вены], я внезапно наткнулся на фигуру в черном кафтане с черными локонами. Первой моей мыслью было: это еврей?» [Hitler, p. 56] И чем больше он «вглядывался во все его черты, тем больше прежний вопрос принимал в моем мозгу другую формулировку: это немец?» «Неопрятность костюма и малогероическая внешность» евреев, «этих господ в длинных кафтанах», убеждают Гитлера в том, что он встретился лицом к лицу с инаковостью, с «не-я», (то есть с «я», которого он боится). Размышляя над «деятельностью еврейства в прессе, в искусстве, в литературе, в театре», он приходит к выводу, что евреи «избраны» только для того, чтобы распространять «литературную пачкотню, художественный мусор и театральные глупости». Главка, которую он посвящает радикальной перемене своих взглядов, так и называется – «Превращение в антисемита».
