И не я один так думаю. При возможности приглашу вас на рабочую встречу с коллегами. Если интересно, поприсутствуйте, послушайте. Для понимания положения вещей – не лишне.

– Вы так считаете?

– Убеждён. Нужно не только помнить – нужно не расставаться. Хранить эти связи, обновлять, питать смыслом. Одним нам тут никак не выдюжить. Может быть, мои послания вашему батюшке и есть те самые незримые нити, без которых – хаос и тьма. Вам это никогда в голову не приходило?

Принято у нас уповать на некие потусторонние силы, которыми наш порядок вещей и держится. А то, что у каждой из этих сил есть вполне конкретные имя и фамилия – знать не хотят. Так удобнее лабуду народу гнать – всё кивать не на кого. То бишь вроде есть на кого. Но кто это – уже и повыветрилось…

– Погоды нынче ветреные.

– Поэтому – внимательнее со сквозняками…

4.

– Маш, как ты думаешь, от мёртвых что-нибудь зависит?

– От них всё зависит, – промычала Маша и перевернулась на другой бок. Она была девушкой прямодушной, и потому ей верилось.

С Машей мы встретились в странной компании, стихийно сложившейся тихим майским вечерком на квартире у шапочного знакомца. Он всерьёз коллекционировал дореволюционные почтовые карточки с приторными дамочками и любил время от времени под рюмашку похвалиться своими приобретениями. Никто ни черта в этом не понимал, но хозяина не обижали – хмыкали со значением, подолгу крутили пожелтевшие картонки в руках, кивали удовлетворённо. Превосходные дагерротипы! Чем не повод?

Народ в тот вечер собрался незнакомый, но типажный. Вот бородач-физик, развесёлый рубаха-парень с бесконечными рассуждениями о боге во всё. Рядом – не менее щетинообильный художник, убеждённый в неизменной пагубности успеха. А за ним – напрочь лишённый головной растительности бизнесмен, увлечённый натуралистическими мемуарами о своей алкогольной юности…

Впрочем, между тостами и братаниями гости порой вспоминали о причине собрания и пускались в вежливые дискуссии о природе коллекционерства. Удивлялись, одобряли, чмокали языками. По мере опустошения стеклотары речи их становились всё горячее, твёрже, восторженней.

Гости находили филокартистов людьми несравненными, а хозяйское собрание ветхих картонок – самым впечатляющим. Победоносно расцветало ощущение целебности собирательства как образа жизни. Самого, может быть, безошибочного…

И вдруг благую атмосферу крепнущего единения, осознания истинного смысла и воздаяния должного легко отравила короткая сентенция, брошенная поперёк разговора.

– Никакая из этих фоток линялых и для сортира не годится – краями поранит.

Машин голос был низким, хрипловатым, спокойным. В повисшей тишине она поднялась из-за стола, кисло оглядела присутствующих, отправилась в прихожую. Потом вернулась, залпом допила свою стопку и шумно выдохнула:

– Ну, я пошла.

Трудно объяснить, почему я через минуту кинулся её догонять. Какой чёрт меня дёрнул? Может быть, воспалённая старкой душа откликнулась на правду? Или глупая выходка безыскусностью своей зацепила?

Я настиг её через квартал. Скандалистка шла быстро, руки в карманы, на оклики не оборачивалась. Пришлось приобнять с бережным укором.

– Ну, что ты, Маша?

– Козлы трескучие! – пробасила она.

– Чёрт с ними.

– Согласна.

Маша напоминала насупленного птенца-переростка, на всякий случай дыбящего пёрышки во все стороны. И когда я погладил её по голове, она встряхнулась по-птичьи, глянула остро и промолчала. Только ещё круче нахмурилась и втянула голову в плечи.

Бродили долго. Кружили по кривым переулкам, выходили на безлюдную набережную, поднимались по стёсанным лестницам. Я говорил, что каждая из паршивых открыток – всего лишь пароль, по которому самые не схожие друг с другом люди, глядишь, и сходятся. Что неважно, из каких времён в какие и с чьей подачи листок этот несчастный перелетел. И что там нарисовано – тоже без разницы. Фишка вовсе не в нём. В нём-то самом как раз ничего худого и нет… Маша слушала не перебивая и сосредоточенно вглядывалась в густеющую уличную темноту, где кучно светились раскалённые августовские листья.

– Пойдём лучше ко мне, – резонно резюмировала она на третьем часу моциона.

И мы пошли.

5.

– Иван Иванович хотел с вами поговорить, – сообщил милый знакомый голосок, – переключаю…

Могла бы поинтересоваться, а хочу ли я. Впрочем, любопытно, что это он вдруг…

– Здравствуйте, здравствуйте! Рад слышать. Не читали сегодняшнюю «Госгазету»? Зря. Газеты читать надо. Мнения изучать. И нынешних. И из наследия. Важная, надо сказать , составляющая. Весьма. Как правило это обстоятельство недооценивают. А мнение мёртвых – это не мёртвое мнение…

Так вот. В нынешнем номере – информация о мероприятии, которое всем нам небезыинтересно. Да-да, именно то собрание, которое планировалось… А вот скепсис ваш мне представляется неуместным. В самом деле… Мы ведь не то что должны – обречены выступать в объединённой шеренге. А как иначе? Если кто в лес, кто по дрова – таких дров наломаем – разве что поджигай. Это не прихоть и не вопрос чьего-то там честолюбия. Это необходимость – деваться-то некуда… Так что жду и очень рассчитываю на правильное понимание. Вы произвели на меня очень приятное впечатление…

6.

Маша никогда не симулировала оргазм. Разящая непосредственность была врожденной производной её дюжего тела. При этом она тяжело поворачивалась на бок и смотрела – мрачно и неподвижно – куда-то сквозь стену. На прикосновения – ёжилась и каменела. Воцарялось молчание, становилось страшно.

Нет, так бывало вовсе не каждый раз. Свирепая страсть жила в ней укромно, пробуждалась неспешно и сокрушительно. Являла себя в холодной плотоядной улыбке, крупной неукротимой дрожи, металлическом блеске отсутствующих глаз.

– Что ты, Маша? – глухо шептал я скороговоркой. Но Маша не отвечала…

Казалось, что она постоянно во что-то вслушивалась. Чутко, жадно, отрешённо. Ловила сигналы какого-то иного измерения и в первую голову следовала именно им.

– Дурачок ты, – басила Маша, подойдя к распахнутому в полночь окну, – ничего-то ты не видишь.

– А что там? – робко интересовался я, слепо вглядываясь в сплошное чёрное.

– А там ходят бесшумные ночные почтальоны с огромными-огромными сумками на старых ремнях. У каждого почтового ящика они долго и внимательно роются в своих огромных баулах, радуются как дети, отыскав нужную депешу, бережно опускают её в щёлку. И идут дальше – блаженно и умиротворённо. А когда не отыскивают ничего – но такого почти что и не случается – горятся сильно, словно потеряли хорошего-хорошего друга…

– А почему же они ходят только по ночам?

– А днём ни радоваться, ни печалиться некогда. Сам что ль не знаешь?

– Мне ли не знать…

7.

Дяди в зальчике собрались серьёзные. Здоровкались, по плечам друг дружку трепали нежно, похохатывали вполголоса. Шептались свойски, брови в ответ вздымали, кивали понимающе.

Потом все расселись, попритихли, насупились. Выступал человек с острыми тревожными прозырками. Говорил ровно, неброско, уверенно. О том, что это, конечно, радостно, когда есть сплочённые товарищи, которым небезразлично и которые готовы. Не было бы этого – не было бы вообще ничего. Но одним этим отрадным обстоятельством решения всех наших задач, конечно, достичь нельзя. Что имеется ввиду?

– Да вот лежал я тут днями под капельницей, – вдруг приоткрылся оратор и с улыбкой, выдержав интригующую паузу, успокаивающе продолжил, – просто плановая профилактика. Раз в год – нелишне. Так вот, у девчонок-медсестёр только и разговоров. Эта с этим три года живёт, та с тем – пять. А подружака Манькина и вообще хрен знает сколько… А что дальше? Все сходятся, что кобелям и так некисло. К чему народ-то растить? Одна боль головная… А между тем, кто сильней головной боли страшится, тот быстрей её и получает. Такую, что на всех мало не покажется…