– А ты не спеши с переодеванием… Успеешь.

– Хо-хо! А ты взгляни на часы – сколько осталось? То-то! И я обещал, а если обещал – тресну, но сделаю!

Дальнейшие события излагаю по рассказам очевидцев.

Ветер ослаб, но море, раскочегаренное норд-остом, швыряло буксир, как мандариновую корку. Заметно потеплело, на эспланаде – не протолкнуться. Буксир заметили. Таращатся и ждут.

На причале, к которому из последних силенок стремился буксир, два портовых матроса горланили песни и передавали из рук в руки обмякший бурдюк. Только они не оборачивались к морю, только эти двое не слышали хриплого гудка.

Капитан увидел метнувшийся на берег бросательный конец и припал к иллюминатору: «Молодец, боцманюга! Смотри-ка, изловчился и выбил изо рта этого абрека горлышко бурдюка!» Лишь теперь швартовщики повернули головы и вскочили, сообразив, что праздник праздником, а дело делом, и нужно принимать пароход, если принесло с моря какого-то психа. Выволокли швартов на причал и потащили к ближайшей тумбе. Тащил, собственно, один. Второй не смог расстаться с бурдюком. Этот руководил. Плелся за товарищем, помогая советами и жестами.

Капитан всматривался в берег, не ведая, что уже началось его превращение в Арлекина.

…Волна поддала в днище – буксир взбрыкнул и рванул швартов. Матрос напрягся, уперся ногами, но разве осилить даже и сильному мариману мощь законов природы? Нет и нет. Второй рывок был слабее, но он и сдернул абрека в море, а друг его бросил бурдюк и так резво сиганул на помощь, что едва не угодил под форштевень.

Судно могло раздавить людей, а мальчишка в рубке растерялся. И тогда… на палубу выскочил Арлекин.

Позже он каждый раз смущался, вспоминая, КАК ВЫГЛЯДЕЛ со стороны. А в ту минуту…

Боцман свесился за борт и ловчился ухватить абреков за волосы. Они, кстати, так и остались в памяти людей как абреки, а в ту пору были нормальными претендентами в утопленники. Капитан не стал мешать боцману в спасении на водах. Выскочил, рванул рукоятку ленточного стопора и под грохот якорной цепи крикнул штурману:

– Лево руль! Самый полный назад!

Нос клюнул влево и замер, но теперь заносило корму. Капитан еще потравил якорь-цепь – буксир попятился от стенки. Полоса воды ширилась, подоспевшие люди вытаскивали абреков на причал. Боцман выбирал трос из воды, готовился к новой швартовке.

– Арлеки-иии-ин! – раздался голосок Красотули, не знавшей, что творит акт превращения, что с нынешнего дня к Володьке приклеится это прозвище. Даже сочинят песню про Володьку-Арлекина.

Да-а… Все так и будет.

Весной они поженились, а летом началась война.

Я ничего не слышал о нем, пока не попал в медсанбат и не оказался на попечении… Красотули. Она заштопала мне простреленное плечо и рассказала о муже то немногое, что знала. Уже капитан-лейтенант. Дважды тонул. Теперь в морской пехоте, но где? Давно никаких известий…

Мы встретились. Все-таки встретились на Корабельной стороне, в обугленной Аполлоновке. Короткой была та встреча. Взвод Арлекина уходил в бригаду Потапова на Макензиевы высоты. Я рассказал о встрече с Красотулей, он скупо о гибели буксира и смерти боцмана, последнего, не считая, само собой, нас двоих, из довоенной команды. «В тот день, Федя, и меня отметило в первый раз – везунчик!.. Да-а… Но, думаю, не зря поливаем землю парной кровушкой. – В глазах Володьки мерцали холодные льдинки. – И если чайки действительно матросские души, то флотская доля велика есть на весах будущей победы…»

Со стороны Бартеньевки наползали копоть и дым, небо напоминало голенище солдатского кирзача, осилившего сотни верст бездорожья. Тусклое солнце, похожее на медную заклепку, едва светило сквозь хмарь и мглу, сквозь дым и копоть…

Погано было на душе. Муторно было.

Володька понял мое состояние. Ведь и его – не лучше – Не журысь, старпом, и помни: за нами не заржавеет, – ободрил, подымаясь: под древней аркой показался расхристанный грузовичок. Капитан-лейтенант скомандовал посадку своей полосатой пехоте. – Помни, Федя! – крикнул из кузова. – За нами не заржавеет!

Голос певца меланхоличный, бесстрастный. Есть, правда, ностальгическая хрипотца – выжимает, стервец, слезу. На нее и работает. Вот и Арлекин подмурлыкал: «И на щеках играет кровь!»

– Вспоминаешь карнавалы на «эспланаде»? – предположил я.

– Иногда… Потому что за ними следом война. А я, Федя, сыт ею по горло. Я не жалуюсь. Мы были обязаны пройти через это. Просто мне кажется, что я всегда попадал в самые дерьмовые ситуации.

– Многие попадали… – осторожно вставил я.

– Конечно… Но у каждого солдата – СВОЯ война Или не согласен? Я, Федя, с некоторых пор и книг про войну не читаю, и фильмов не смотрю: сидит в печенках. Э, да что там! Что ни тронь – везде больно. Вот им бы, – он кивнул на обрыв, где заливался магнитофон, – полезно бы это понять. Только понять, а не так, как те… – Он куда-то кивнул седым затылком. – Как те, за горами, за долами… Только понять, чтобы не испытывать на своей шкуре. Она у россиян хотя и дубленая, но вовсе не обязательно снова испытывать ее колотушками.

Замолчал Арлекин. Молчал и я. Да и что скажешь? Если обобщать до понятий, то воевали не мы – вся страна. Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой… Да-а… Нынешние солдаты, те что воюют, в ином положении. Их горстка. Большая, но горстка в чужом краю. Они знают, что когда умирает друг, кто-то, быть может, их ровесник, весело смеется, сладко пьет-ест, обнимает, ворует, не может нахапаться, нажраться и уж конечно не думает о далекой и близкой стране «за долами, за горами»

– Володя, нас они уже не поймут. Мы для них – плюсквамперфект. Но если поймут ровесников, прошедших через ЭТО, что ж… Господи, неужели в человеческой смерти есть какая-то польза?!

– Польза… Полезна, но необязательна, только смерть солдата, умирающего за свою родину, все остальное… – Он умолк и вдруг негромко запел:

Мне далеко в английском до Владимира, но все ж таки язык я знаю достаточно хорошо, чтобы разобрать, о чем песня. Пел Арлекин о подводных лодках, что молчаливо поприветствуют нас в глубинах полярного ада, где наша могила. Единственным напоминанием о мертвых матросах будет прощальный венок на волне. Что-то в этом роде.

Потом Арлекин продолжил по-русски. Наверное, сам и перевел.

– Федя, есть у меня приятель – соседский мальчишка. Хороший пацан, а фильмы про войну тоже не смотрит. Документальные фильмы. Скучно ему: бегут, падают, умирают. Словом, ничего на экране не происходит. Я и подкинул ему такое воспоминаньице… – Он перевернулся на бок, оперся на локоть. – Брали мы батальоном высотку. Раз, другой, третий… В конце концов уложил нас немец на склоне. Рылом в песок уложил и, значит, расстреливал весь день. Я взводным был – имел десятизарядку. Помнишь, поди, с ножевым штыком? Боялось ружьецо песка да мусора. Мое тоже заклинило, как начали зарываться. Глянул влево-вправо: лежит Семен Петухов с дыркой во лбу, рядом – безотказная трехлинейка. Я и выставился – руку протянул, а фриц с гребня: т-ррр-р! дурной очередью полосанул. Хана, думаю, Арлекину, потому как врезало по животу и там, брат, ползет все и расползается. Каша! А тронуть боюсь, хотя и не больно. Ночь наступила – драпать надо. Я и потрогал живот. Хе-хе, а пузо-то вроде цело! Очередь шла скользом, к тому же на излете. Ремни, штаны, подвязки – это, конечно, перебило, порвало. Ночью немец полез нас добивать. Оставшихся. Встретили гранатами и, пока он чухался и песок из глаз выковыривал, кувыркнулись с той бородавки. Драпали по всем правилам – на большой скорости, а у меня – представляешь?! – штаны сваливаются. У-у, все равно дую галопом и ружье не бросаю. Махнули, значит, аж за овраг, в свои окопы, и застряли в них до весны. Овраг тот за зиму плотненько набили покойниками. Бывало, ползешь по спинам, а головы вокруг, что булыжники… Где чьи – не разбери-поймешь…