Случались и другие чудеса, и не только на спектаклях с Первым. Избранники неба, так называли самых титулованных актеров в N., которых на весь город было двенадцать. По одному на театр, за исключением Белого, в котором их было сразу двое. Двенадцать актеров-чудотворцев, достигших наивысшей точки творческого просветления, а в быту оставшихся обыкновенными людьми. Никто из них не был зазнайкой или пленником так называемой “звездной болезни”, которая нынче чуть ли не обязательный атрибут каждого выскочки, мелькающего в телеэкране.

Но вернемся к нашей истории. Безусловно, играть с этими полубогами на одной сцене было выше, чем просто честь. Мне же льстило и то, что Первый взял меня под свое покровительство. Что же касается Строгого, то, по-моему, он со свойственным ему скептицизмом не особо верил в мои таланты. Однако Первый дал ему понять – парня не трогать, толк из него будет. И началось.

5.

Прежде всего меня завалили книгами, причем такими, каких я в академии не только не видел, но и знать не знал об их существовании. Двадцатитомник по экспрессивному мироощущению, как вам такое? В наши дни звучит не просто наивно, но даже смешно. Сейчас над всеми процессами властвует логика, потому и кажется вам, что содержание книги с таким названием – это пустая трата времени, и я вас не виню. Вас таким уже сделали, слепили. Заточили в оковы современной модели мира, более ограниченной, чем предыдущая. Отныне всех учат думать, но не чувствовать, а с таким подходом и искусство приобретает совсем иной привкус.

Каждый день Первый поднимал меня в пять часов утра. После пробежки – шли в столовую. Ел Первый мало. Говорил вне сцены  только по делу. Не пил и не курил (при том, что курил тогда каждый второй), постоянно напоминая мне, что эти привычки есть убийцы развития тех человеческих возможностей, которые он называл “внутренним искусством”.

Далее мы отправлялись в театр. Репетиции иногда продолжались и до полуночи, но обычно Строгий отпускал нас ближе к шести вечера. Конечно же, был и обеденный перерыв, но им почти никто никогда не пользовался. Кормила сцена. От актеров порой исходила настолько ощутимая сила, что ты и сам начинал вливаться в этот удивительный поток, пребывая в неописуемом блаженстве от происходящего.

После репетиций, если на дворе была еще не ночь, мы шли в центральную городскую библиотеку, где Первый посвящал меня в таинство поэзии. К слову, поэтов мы читали тех же, что и сейчас, за исключением десятка особенно гениальных. Их творения, что-то мне подсказывает, вы уже никогда не прочитаете.

(Неожиданно выпрямляется, начинает говорить с неким вызовом).

Вы, наверное, считаете, что я рассказываю слишком сумбурно? Возможно, так и есть, просто мне самому не терпится перейти к основным событиям. Поэтому я стараюсь коротко подвестись к ним за неимением времени. В конце концов, вы журналист, и сумеете привести мои слова в порядок, не сомневаюсь.

Постепенно мне стали доверять все более сложные роли, однако они все равно были весьма эпизодические. Конечно, это было лучше, чем играть трупов и статуй. И вообще, мне все ужасно нравилось. Я уже был готов терпеть какие угодно трудности, лишь бы стать настоящим актером. Благо, было на кого равняться, хоть и мой вектор был далек от мирской суеты.

Вообще, создавалось впечатление, что Первого эта жизнь, то есть материальная, порой абсолютно не интересовала. С виду Первый был как все, ничуть не походил на затворника, да и люди постоянно к нему тянулись, в особенности женщины. Но дело было в том, что он как будто лишь исполнял роль эдакого “своего парня”, скрывая где-то в глубине души настоящее “я”. И я как никто другой это ощущал, поскольку почти всегда находился рядом с ним, хотя порой общался он со мной на пару предложений больше, чем с остальными.

У меня не было и тени сомнений в том, что в голове Первого происходят настолько сложные и невероятные процессы, что он поступает правильно, никому о них не рассказывая. Хотя, быть может, от подобного молчания он в какой-то степени даже страдал. Все это догадки, не более. Первому еще предстояло раскрыться в полной мере. Но об этом пока не знали ни мы, окружавшие его люди, ни Строгий, ни он сам.

            6.

Миновали зимние праздники, наступило время возвращаться на сцену. Конечно, на протяжении всех выходных дней мы не сидели без дела, усердно репетировали и почти полностью игнорировали праздничную суету. Ведь когда праздник в твоей душе ежесекундно, то тебе не интересны торжественные даты и события, представляющие важность для остальных.

На вечер, как всегда, с полным аншлагом были намечены сразу четыре спектакля. И вот открываются уже известные вам массивные двери театра, а зрителей меньше чуть ли не на половину. «Никогда в Белом театре подобного не случалось», – шептались актеры, смотря на полупустые залы из закулисья. Да и как такое вообще возможно, спросите вы? Отвечаю – еще как возможно.

Конкуренция между театрами была колоссальной. Я молчу про сто семьдесят маленьких и несерьезных театров в N., хотя и они бились друг с другом за каждого посетителя. Сейчас я говорю про десять основных гигантов, лидирующее место среди которых занимал Белый.

В конце дня всех собрали в центральном холле. Многие из актеров были бледны. Тяжелее всего было нашим двум главным артистам. Тем, ради кого люди идут именно к нам. И вдруг такой спад, причем менее чем за сутки.

Строгий встал в центре, мы же обступили его кругом, однако он тут же сказал, чтобы все расселись по диванам и креслам, которых было предостаточно. Заклацали зажигалки, зачиркали

спички – все схватились за свои сигареты и трубки, и через минуту окружающее нас пространство наполнилось едким табачным дымом.

(Заходится влажным, рыхлым кашлем).

Если говорить коротко, то Строгий сказал, что в одном из театров-пионеров появился молодой сценарист. Чертовски талантливый парень, пишет потрясающие пьесы, две из которых уже дали о себе знать. Строгий также добавил, что даже умудрился на праздниках побывать на нескольких репетициях конкурентов, и был поражен новинками, однако до последнего надеялся, что все обойдется. Не обошлось.

Молодое дарование даже пробовали переманить, но он оказался, что называется, идейным. Хуже всего было то, что этот сценарист поставил цель – бороться с Белым театром. Новых, достойных пьес, по словам Строгого, не предвиделось. Короче говоря, ситуация была аховая.

В тот вечер мы разошлись в молчании. Строгий и еще несколько именитых актеров остались в театре и, судя по всему, просидели до утра, потому что когда я пришел – а было примерно часов семь утра, – они так и сидели возле сцены в главном зале и о чем-то горячо спорили. Исходя из того, что я тогда услышал, я понял, что если так дела пойдут и дальше, то до следующего сезона Белый театр может и не дожить. Вот так все было шатко. Конкуренты на поле боя искусств дышали друг другу в затылки, а порой и стреляли своими премьерами наповал.

Я, конечно же, сходил на обе эти постановки. Две замечательные, живые истории о любви, по праву заслуживавшие всех мыслимых и немыслимых лавров. Но легче от этого, сами понимаете, не стало.

Позже я узнал, что Строгий и сам был отчасти виноват в случившемся. Из-за своего крайне непростого характера он переругался с десятками сценаристов, которые, естественно, уходили в другие театры, а за Строгим все глубже закреплялась репутация скандалиста и даже истерика. В общем, как вы понимаете, никто не хотел иметь с нами дела, и из-за этого у нас и не было премьер. Точнее, была одна, но от грядущего краха нас это не особо спасало.

Шли недели. На столь большой театр посетителей становилось все меньше. К началу весны закрыли четвертый зал. К концу весны – третий. Жалование становилось все более скудным. Затем начал увольняться технический персонал. За ним – некоторые артисты. Мы медленно и верно шли ко дну.