Первый во весь голос засмеялся и спросил, почему я ломлюсь в закрытые двери, ведь сейчас театр на летних каникулах и идет подготовка к новому сезону, который начнется в сентябре. Я ответил, что пришел работать. По всей видимости, ответил довольно резко, потому что Первый тут же убрал руку с моего плеча и серьезным, почти повелительным голосом сказал, чтобы я следовал за ним.

Мы обошли театр, и тут я увидел, насколько сильно здание было вытянуто. Состояло оно из четырех огромных залов, вмещающих по десять тысяч человек каждый, вы представляете? Ни у одного театра в N. не было подобной вместимости и такого количества сцен. Давать четыре спектакля одновременно да еще для столь великого количества зрителей – это, скажу вам, в нынешнее время вообще нечто невообразимое.

Мы вошли через черный вход, и после долгих блужданий по лабиринтам коридоров оказались в кабинете директора театра и по совместительству главного режиссера. Буду звать его Строгим. Почему? Да потому что он таким и был – несдержанный, вспыльчивый, нервный, почти всегда разговаривавший на повышенных тонах, однако бесконечно гениальный и бесподобно харизматичный человек. Сидя за столом в компании двух кошек и бутылки бурбона, он, блистая наголо бритой головой, не вынимая сигары изо рта, изучал мои документы. Стояла мертвая тишина, только слышен был ход настенных часов да мурлыканье пушистых спутников Строгого.

Строгий даже не предложил мне присесть, зато Первый развалился на кожаном диване как ни в чем не бывало и принялся читать какую-то газету.

– Как у вас обстоят дела с экспрессией? – вдруг спросил Строгий.

Я растерялся и стал нести какую-то чушь, что все в порядке, мол, вхожу в образ по-полной, но Строгий меня оборвал на полуслове и сказал, что ему плевать на мой диплом, рекомендации, характеристики от педагогов. И вообще, говорит, иди-ка ты в массовку.

Вы представляете, услышать такое после пяти лет фанатичного труда в академии? Я прошу прощения за всплеск эмоций, но по сей день как вспомню тот момент, так ком в горле стоит.

Далее Строгий выдал мне пропуск в общежитие и месячный талон второй категории  на питание в столовой. По нему можно было питаться три раза в день без права заказывать алкоголь. Ах, да, ну и вручил пропуск в театр. Все, говорит. Приходи завтра утром, будем думать, куда тебя пристраивать. На мой вопрос насчет проб и прослушиваний Строгий лишь с ухмылкой посмотрел на Первого и указал на дверь.

Когда я вышел из кабинета, то был насквозь мокрый от пота. Злость вместе с волнением должны были в ту же секунду разорвать меня на части. Что уж говорить, жить не хотелось. Давали о себе знать юношеские амбиции, ведь ради чего я учился? Ради массовки и талона на питание?

И тут я вспомнил мост. Большой высокий мост, мимо которого проезжал совсем недавно на трамвае. С него-то я и решил спрыгнуть, ибо дальнейшей жизни не представлял и не видел будущего вовсе. Не вздыхайте так, я говорю на полном серьезе. Хотелось просто разбиться о волны, ничего более в тот момент и не желал. Хотя, очень может быть, что, стоя за перилами и смотря на воду под ногами, я бы и передумал, кто знает.

До моста дело не дошло. В коридоре меня догнал Первый – улыбка до ушей, одет с иголочки, весь сияет. Мне даже захотелось его ударить, ведь казалось, что он для того меня и догнал, чтобы вдоволь посмеяться над нерадивым недоактером. Но нет, Первый объяснил, что, поскольку я вообще без какого-либо опыта, то надеяться сразу на роль кроме массовки в Белом театре – великая глупость.

– Посуди сам, – говорил он, идя со мной к выходу. – Тебе чуть за двадцать, а ты хочешь всего и сразу, да еще и в Белом. Так не бывает, восемь лет назад я начинал куда хуже. Хотя, заметь, тоже окончил академию и тоже выбрал Белый театр, как и ты. Сам виноват. Нужно было меньше драться.

Несмотря на то, что меня наставлял сам Первый, будучи в сильном раздражении, я не сдержался и спросил, что ему нужно. А он лишь ответил, что я ему сразу почему-то понравился. Ты, говорит, с таким упорством стучался в закрытые ворота там, на улице, что я даже нутром почувствовал – однажды эти двери перед тобой сами распахнутся.

4.

Вот так и началась моя служба в театре. Самая что ни на есть служба, ведь если человек только зарабатывает деньги и выполняет описанные в договоре обязательства, то это – работа, ничего большего. А если же речь идет об осознанном самопожертвовании, то тут уже в чистом виде служба. Одним это по душе, например, военным или священнослужителям. Другим – невмоготу. Ну а мы, актеры, были и военными, и гражданскими, и в рясе, и в саване… Все зависело от сценария.

Моим дебютом была роль трупа. На протяжении всего спектакля я должен был лежать на сцене, изображая мертвеца. Зря улыбаетесь. Я тоже поначалу думал, что это легко. Однако Строгий сразу сказал – голова должна быть повернута к зрителю. А лежать я должен был около полутора часов, и не дай бог хотя бы одному мускулу дернуться. Или грудной клетке начать вздыматься.

Другая роль была еще тяжелее. Я играл статую, которая лишь за несколько минут до окончания спектакля говорила одну лишь фразу: “Теперь ты мой, противник всех людей!” После этого я заносил копье над головой и кидал его в главного героя. Свет гаснул, занавес опускался, актеры выходили на поклон, а я кое-как сползал с пьедестала, шел в гримерную, затем в душ и сидел там прямо на полу долго-долго. Поэтому со временем, когда я узнавал, что надо играть труп, то с облегчением выдыхал. Когда же наставал черед быть статуей, я внутренне негодовал, больше от безысходности.

  Зато публика со временем стала для меня наркотиком. Знаю, что роли мои были пока практически незаметные, если так вообще можно выразиться, но все равно я всецело чувствовал себя самым настоящим соучастником столь великого процесса как спектакль. Причем прямо во время действия дело пару раз чуть было не дошло до слез радости от одной лишь мысли, что я – актер Белого театра. Вот был бы стыд, представляете – плачущий труп… Уж тогда бы я точно свел счеты с жизнью.

(Заливается заразительным, но негромким смехом).

А зрители… Как они смотрели на сцену… Не хочу вас утомлять всяческими деталями, не имеющими отношения к основной истории, но те впечатления, тот заряд, который человек получал после представления в Белом театре, был сравним разве что… С осознанным рождением, не иначе.

Актерами и самим действом восхищались на грани религиозного экстаза. Однажды я был свидетелем того, как женщина, сидевшая в первых рядах, вскочила и побежала к сцене, но ее вовремя остановила служба безопасности театра, и она обмякла у них на руках. А обмякла потому, что уже лет десять как не могла ходить. Я позднее об этом узнал из газет. Просто встала и пошла, чудеса из чудес. Большинство из присутствовавших при данном событии тоже ничего не поняли, ведь сидела она как все, в кресле, а не в инвалидной коляске. Как говорилось в статье, эта женщина всегда прибывала в театр вместе с мужем и сыном и усаживалась на свое место заранее, поскольку стеснялась своего вида. В тот вечер, по ее словам, она получила настолько сильный заряд радости и любви от игры актеров, что, сама себя не помня, встала и побежала навстречу источнику своей блажи.

И этим источником был Первый. Он-то и был на сцене в тот вечер, играя главного героя в спектакле “Три змеи”. Что за спектакль? Простите, но этого сказать вам не могу. Поверьте, так будет лучше, в первую очередь для вас. В наше время так называемый “старый театр” под запретом, и на то есть веские причины, как бы печально это ни звучало. Есть целый ряд запрещенных произведений. Не ошибусь, если скажу, что счет идет на сотни. И навряд ли вам посчастливится ознакомиться хотя бы с чем-нибудь из этой культурной сокровищницы.

(Осторожно кладет руку на солнечное сплетение. Очевидно, болит сердце. Хочу спросить о его самочувствии, но Собеседник, словно не услышав меня, продолжает рассказывать).