– Ира, не накручивай себя. Это – твоя жизнь, и только тебе решать, как и с кем её устраивать. Мне он, например, тоже не нравится, но я же не лезу к тебе с советами и поучениями. Твой выбор – дай тебе Бог всего. Что хоть получает?
– Девяносто пять. Да моих сто двадцать – уже легче. Цветной телевизор себе заказала, поздравь меня! Обещали привезти к концу марта. «Витязь»!
– Поздравляю, подруга! Ну, а с сыном как? По-прежнему?
– Кажется, пока без изменений. Да может туда дальше, всё-таки, выпрошу направление в Ставрополь, да свожу его на Семашко. Говорят, там очень хорошие врачи…
– Даня! Аня! Спускайтесь!
– А? – донеслось со второго этажа, где играли дети.
– Вниз! Мы уходим.
Спешно усиливался топот четырёх пят, чеканящих по деревянным ступеням лестницы, и уже через минуту дети вышли к матерям.
– Уходим?
– Да. Одевайся. Говори Ане «пока» и выходи во двор, подожди там немного. Мы с тётей Леной сейчас тоже выйдем. Да подарок свой не забудь! Вон, на тумбе оставил.
– А что это за цифры? Тёть Лен?
– Да?
– Что это за цифры?
– Где?
– Вот. Вот эти, тёть Лен, – мальчик отвернул этикетку подаренной ему Еленой Васильевной рубашки, пришитую с внутренней стороны ворота, и указал на число.
– Это артикул.
– Красивую рубашку подарила тебе тётя Лена?
– Красивую.
– А ты сказал «спасибо»?
– Спасибо, тёть Лен.
– На здоровье, Даня. Носи на здоровье.
– Смотри, никак не успокоится, – улыбнулась Ирина, одеваясь в прихожей и отмечая боковым зрением повышенное внимание сына к этикетке.
– Даня, подойди!
– А?
– Дань, я не знаю, что это за цифры. Я просто так сказала, – наобум.
А ещё немного подумав, добавила:
– Всегда говори уверенно, даже если не знаешь, о чём говоришь. Говори с наглым лицом, и тебе поверят.
Подруги допили вино уже в прихожей и вышли во двор. Несмотря на календарь, стояла по-настоящему весенняя погода, и женщины, не спеша, продолжая беседовать, шли по ул. Титова. Далеко впереди суетился мальчик пяти лет, – сын Ирины.
– Я могла бы достать направление в Москву.
– Что ты! У нас таких денег нет, я же говорила. Сначала в Ставрополь нужно, а там видно будет. Может, не всё так плохо, как кажется.
– А врачи по-прежнему ничего не могут сказать?
– Что – врачи? Они и сделать ничего не могут, потому что никто ничего не понимает. А наблюдать его трудно, ведь он концентрируется, и всё нормально.
– А как вообще это выглядит?
– В основном ведёт плечами или пальцами чего-то выстукивает по ладони. Интересно, что только левой рукой. Иногда хокает. Коротко так, воздух выпускает гортанью, как бы резко напрягается. Вот так: (и Ирина продемонстрировала, как она это понимала).
– Ну, дай бог, с возрастом пройдёт.
– Хорошо бы, Лен. Пока.
– Пока.
Блудка
В верхнем ящике прикроватной тумбочки, помимо всякого барахла, лежит нож: цельнометаллический слиток толщиной по обуху в четыре миллиметра – для бывшего блудка.
Сначала всё по-взрослому: мол, ребёнок общий, детский сад; отдать-забрать, отвезти-привезти. А между делом всю душу ей извёл. Трёшка не продавалась; наличных денег не было.
В один из вечеров приехал жить.
– Я тут прописан!
Встретил его с крестовой отвёрткой в заднем кармане. Уехал ни с чём. Через два часа вернулся. Её стало трусить. Антон, мол, это кореш его, мент.
– Справлюсь.
Что ж, какая разница, за кого? Та же отвёртка в кармане. Этот – при макаре, раз мент. Не упустить бы, как только войдут в лифт; угадать, в котором из двух. Я один против фигуры под завязку.
Докатился ты, однако.
Бывало и похуже.
Это когда? Чечены, что ли?
Нет. Чечены – это одно. С ними можно договориться. Те были полные отморозки. Помнишь Болотную? Я был там.
– Сначала мента, вали. Этого вальта на потом оставь.
– Смотри за подъездом. Он на фокусе. Тёмно-синий. Видишь?
– Пока нет никого. И что с болотной?
– Россия – для русских, Москва – для москвичей. Помнишь?
– Ну.
– Побуксовали там, покричали, а затем спустились в метро. На Охотке сели, на Лубянке вышли. Пока проехали одну станцию, разбили весь вагон. Я был внутри.
– Чего ты там забыл?
– Не успел. Все ринулись из вагона, а я, пока мордой по сторонам светил, не успел. Толпа ворвалась внутрь. Со мной была сестра.
– Разве? Она же с отцом живёт, нет?
– Юля – да. Я был с другой сестрой. Со стороны отца. Она тогда в Москве была. Мы ехали куда-то, не помню уже. При чём ещё в туннеле, между Кропоткинской и Охоткой, поезд остановился, и издалека доносился гул и такой размерный стук, будто молотом кто по земле лупит. Нет никого?
– Пока нет.
– Может за контейнерами встал?
– Нет.
– Все, кто находился в вагоне, выскочили. Я тогда ещё удивился: чего это вдруг все вышли? А потом понял. Внутрь ворвались националисты. Двери закрылись и поезд тронулся. Тьма парней по двадцать-тридцать лет. Вагон заволокло дымом, – кто-то стразу же бросил шашку. Кто-то повис на поручнях, – вырывали их с мясом. Стёкла разбили. Вагон раскачали изнутри и, казалось, он сойдёт с рельсов. Или накренится так, что мы упадём. А поезд ехал. Я прижал голову сестры к своей груди и покрыл полами пальто. Я уже тогда носил бороду и очень боялся, что нас заметят.
– А сейчас где?
– Кто?
– Сестра.
– Не знаю. Я с ней не общаюсь.
– Вас заметили?
– Нет. Мы вышли на следующей станции и поднялись в город.
– Невероятно, чтобы в том вагоне был кто-то, кроме них. Думаю, тебе просто повезло.
– Да я вообще фартовый. До сих пор не могу понять, почему меня тогда не заметили. Может, – шашка? Вот тогда вечерок был – дрянь.
– Металл крепко сидит в кости. Особенно в черепе. Не дёргай, если сразу не поддастся.
– Дотянуться бы. Высокий чёрт!
– Не дёргай отвёртку, если застрянет.
– Без тебя тошно! Есть?
– Да. Подъехал. Стоит прямо у входа.
– Дай посмотрю. Он. Теперь тихо постой.
Тоже ведь со своей лярвой хотел жить спокойно, нет? Не́хуя ему тут делать. Или одумался? Я бы – одумался. Локти кусать. Может, не отпустил?
Чечен прав. А мне проблемы на участке не нужны – это уже местный участковый. Какое-то время ещё пробовал вразумить дурака. А потом, видимо, и сам понял, что тот – дурак. Отчего, спрашивает меня, ты ему ебальник не разобьёшь? – так, между делом.
Так… ребёнок, – говорю.
Спит Митрий Ильич; сегодня не засвидетельствует. А как-то вообще привёз с собой скокаря. Не знаю, – может, медвежатника. Замки вскрыть. Тот смышлёным оказался. Даже приколку не достал. В лифте вместе поднимались. Уехали ни с чем.
Мент, Илья, скокарь и я – хоть желание загадывай.
– Не он. В машине сидит. Это не он, говорю! Расслабься. Может, кто-то с этажа спускается, – в машинном отделении лифтов заработали двигатели.
– Видно ещё кого-нибудь в машине, кроме него?
– Впереди никого. Если только сзади. Слышь, да вали домой. Он не выйдет. Уже минут десять по телефону с кем-то пизди́т. Хотел бы – давно бы уже был здесь.
– Может, ментов ждёт.
– А что они сделают? Выцепят участкового. Тот скажет, как всё было. Ну, тебя ещё послушают. И уедут.
– До сих пор удивляюсь: как её вообще угораздило выйти за него!? Мне тогда всё равно, говорит, было, – лишь бы уехать из дома, от родителей. Одного, говорит, хотела: выбраться из крайней нужды.
Потом появился я. Поправ среду существования плечом по левой стороне дверной коробки, вам адресованную строчку заключаю в скобки (все пересуды там о нас – суть ни о чём). И, несмотря на то, что вы заму́жем, зову на ужин.
Год прошёл. Открыл верхний ящик. Сегодня я бы вышел уже не с отвёрткой.
Буколика
– Пора, внучек, подымайся. Бабушка блинов спекла, – так поспеши, пока горячие.