От автора

Нет понимания, к какому жанру отнести «Папу»: однозначными признаками той или иной формы он не обзавёлся и к окончанию работы над ним. На каком-то этапе стало ясно, что лейтмотивом этих то ли мемуаров, то ли романа, то ли спектакля без действующих лиц, – инверсия чувств по отношению к отцу (ненависть-любовь) и отчиму (любовь-ненависть), нивелированных, в конце концов, до уважения к обоим.

Одна из причин появления «Папы» – желание дословно передать (а вернее, отобразить) вехи тридцати пяти лет жизни, оказавшие существенное влияние на жизнь вообще и построение личных отношений в частности. Меня спросили как-то, меняется ли мироощущение после тридцати? Да. Мне потребовался «Папа», чтобы объять и понять свершившиеся со мной метаморфозы.

Форма произведения определена намерением замотивировать читателя к со- и воображению, дать возможность ощутить себя свидетелем каждого из эпизодов романа или, как я сам понял для себя результат этой работы, мозаики. – прямого набора, потому как не было в своё время возможности выложить её сначала на черновик и/или исправить допущенные ошибки. Хронологию событий не восстанавливал намеренно, преследуя цель спроецировать на страницы книги идентичную человеческой памяти структуру.

Материал представлен, за редким исключением, диалогами. Таким образом предпринята несмелая попытка решить проблему субъективного суждения: я искренне старался развернуть для читателя угол обзора до двенадцати с половиной стерадиан; посчитаю за счастье, буде она окажется успешной. В конце концов, я сам хочу во всём разобраться; сам хочу научиться понимать. Я уважаю своего читателя и желаю ему того же.

Но прежде всего «Папа» – это интуитивно понятные беседы, собранные в сложную архитектонику автобиографии. Кто-то сказал, что счастье человеческое состоит в полноценно прожитой жизни, и в этом смысле я должен быть счастлив. Книгу посвящаю своей жене: без её поддержки «Папа» так и остался бы обрастать пылью ежедневной рутины на задворках памяти.

Январь, 2019. Москва

«Увидимся (ли?)!»

Пролог: nest

Пропадёт интерес ко всему, и ты станешь пуст. Сначала я говорил себе: «В этой жизни нет ничего сто́ящего», и прибавлял: «Пей». Только зависимость здесь обратная; это я упускал.

Где-то в затылочной части гнездился червь. В какой-то из дней он стал говорить ко мне: «Рано или поздно все сдохнем» и, когда я соглашался, переворачивал пайетки сознания тёмной стороной к жизни.

Одну за другой.

И когда червь таким образом обратил их все, я сказал: «Оk, червь. Теперь давай потухнем». К тому времени он уже сожрал меня, и, потерянный для всех, я ворочался во чреве, ища выйти; когда у меня ничего не получилось, я и сказал ему то, что сказал.

Не решившись разворотить его сучье гнездо сразу, не сумев задушить тварь позже, когда ещё оставались силы в руках, позволив ему стать мною, я не нашёл ничего лучше, чем не быть; быть – просто – быть – стало для меня уже невозможным.

Скажешь, жизнь – дерьмо, не сто́ит и усердствовать, я отвечу: «Зависимость здесь обратная.

Не упусти».

Напиши об этом

– В школе были уроки музыки…

– Ты серьёзно?

– Да. Чему ты так удивлена?

– У нас не было.

– Не то, что были – значились в программе. Я что хочу рассказать, – вспомнил одну историю. Мой пятый класс. Там училка была интересная. Пропитая вся. Однажды она раздала нам листочки и заставила учить наизусть. Это была «Маленькая страна» Королёвой. Помнишь?

– Конечно.

– Ну. Я только сейчас понял, каким издевательством прозвучали тогда слова этой песни в кабинете музыки.

– Почему?

– Впервые за весь год появиться на уроке, чтобы петь с нами… не так: заставить нас петь эту песню, было просто извращением. Ну, нет… не извращением; это я громко сказал. Это было смешно – так. Я уверен, что этой песни даже в программе не было. Возможно, что она тогда просто кайфонула за наш счёт. Всё-таки, это было извращением. Но мы этого тогда не поняли, конечно. Это сейчас, – вдруг, – я осознал. Пока мы с тобой шли от метро.

– А от чего вспомнил?

– Новый год скоро. Спокойно. Так же было в декабре девяносто четвёртого. Под самый новый год. А уже тридцать первого штурмовали Грозный.

– Не пойму только, при чём тут музыка.

– Многие бессмысленные вещи и рядовые, на первый взгляд, события, начинаешь осознавать – и даже понимать – много лет спустя. А многие вопросы, над которыми годами ломаешь голову, находят ответы ни с того, ни с сего – задним числом. Вдруг! Ни с чего вообще. Утром пьёшь кофе и – бац: целое открытие! С неотвратимой ясностью. Не может быть! А оказывается – может.

– Это ты про маленькую страну?

– И про неё тоже. Она – только одна из таких вещей.

– Напиши об этом.

– Попробую.

– И много ты уже понял таким образом?

– Порою кажется, что – всё понял. А иногда ловлю себя на мысли, что ни хрена я не понял.

– Мне с тобой тоже спокойно.

– Хорошего дня!

– И тебе.

– Пообедаем сегодня?

Теперь у меня есть папа

Теперь у меня есть папа.

Вчера мама привела его с улицы. Мы играли войну. Я сидел в танке и стрелял в него. И он умер. Я выиграл и он упал. А потом я сказал что это понарошку и чтобы он не умирал и он за это дал мне конфеты. Мама смеялась и плакала. Я спросил мама почему ты плачешь а она сказала ничего ничего сыночек это пройдёт. Мне стало грустно. И я тоже заплакал. Больше не буду никого убивать чтобы мама не плакала.

Арсеньев

– Сколько у нас осталось? У кого часы?

– Пятнадцать минут, Александр Фёдорович.

– Ну, тогда отвлекусь немного. На прошлой неделе мы с одиннадцатым бэ ходили на фильм Невзорова «Чистилище». Я водил ребят, чтобы они могли собственными глазами увидеть то, что там творилось. На следующем уроке спросил у них, что больше всего запомнилось. Парни молчали, а кто-то потом сказал: «Как танками солдат хоронили, Александр Фёдорович», – здесь учитель выдержал паузу и продолжал:

– В следующем учебном году, если всё будет хорошо, планирую сводить и ваш класс. Мальчишек, разумеется.

– А разве вы не классный руководитель в одиннадцатом бэ? – спросили хором, – почему – нас?

– Скажу по секрету, я уже предварительно поговорил со Светланой Анатольевной, и она не против отдать мне ваш класс на полдня. Как самых смышлёных. Теперь – задание на лето!

– Может, не надо?

– Рогозин Саня: «Аргипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына.

– А он большой?

– Тебе хватит. Строков: «Два капитана» Каверина.

– Александр Фёдорович! У меня батя на север уезжает, на мне всё хозяйство. Можно я не буду читать этим летом?

– Можно … за ляжку. Мария, я не о тебе, не вздумай обижаться, – тут учитель истории поднялся и вышел из-за стола, встав рядом и опёршись о его край рукой, – Кстати, Сухомлинова Маша: «Атлант расправил плечи», ауоот. Айн Рэнд.

– А можно мне́ Машку за ляжку?

– Так! Успокоились! Мартиросян, ты на прошлом уроке уже получил своё. Сиди и не мешай остальным, не то добавлю.

– Да уж, получил, так получил! Я посмотрел: там почти тысяча страниц! Да ещё про какого-то кита, блин.

– Карен, – всё! Тихо, – учитель басил ровно, с улыбкой и проницательным взглядом, дублируя слова раскрытой ладонью правой руки, обращённой вниз, которую он опускал при словах «тихо» или «успокоились», – Тихоненко Пётр: трилогия Ачебе.

– Чё?

– Чинуа Ачебе: «И пришло разрушение».

– Шо?

– … шло!

– Чи?

– … нуа.

– А?

– Чебе!

– Та як же його, риса, звуть?