– И что же, ты не мог вытерпеть этих неудобств? Разве тот факт, что перед тобою стоит женщина, благодаря которой ты живёшь, не затмил твои неприятные физиологические ощущения?

– Я не думал об этом. Она страдала – это было видно по её лицу. Я видел это. Я смотрел на это со стороны лет десять осознанной жизни, пока не уехал в другой город. Я устал её жалеть! Просто в какой-то момент это чувство загрубело, и больше я никого не жалел. Мне хотелось что-то сделать для неё, чтобы облегчить её мучения, но что я мог сделать?

– Её?

– И свои. Это жуткое чувство вины перед ней – от этого я тоже хотел избавиться.

– Тоже?

– Ну, если бы она перестала страдать, то перестал бы и я. Ведь понятно же?

– А, скажем, такая ситуация: ты узнаешь о возможности прекратить свои страдания, не прекращая страданий твоей мамы. И у тебя в руках инструмент для её реализации. Ты бы воспользовался?

– Да.

– Но самым вероятным, надёжным способом тебе представлялась matre morte?

– Как?

– Смерть матери. В таком бы случае тебе не перед кем было бы нести ответственность. Не нужно было бы делать то, чего не хочешь, чтобы ответить возложенным на тебя надеждам. Только с её смертью ты мог позволить себе вздохнуть свободно, так?

– Я тогда ничего этого не понимал! Только и было в голове, что я во всём виноват своим появлением на свет. После десяти лет мне начинало казаться, что станет легче, если она, наконец, умрёт. Но только – казаться.

Пускай.

Мне всё равно.

Лишь бы это прекратилось.

– Ты сказал, что воспользовался бы таким инструментом, который бы избавил тебя от всех неудобств, не возвращая при этом здоровья матери. Но в то же время ты сказал, что ничего этого тогда не осознавал. Из этого я делаю вывод, что весь твой дискомфорт – и тогда, и сейчас, – основан на эгоизме. Нарциссизм в чистом виде, ибо матери уже нет в живых, а ты по-прежнему продолжаешь искать виноватых и ничего не собираешься предпринимать – хотя бы для того, чтобы сохранить светлую память, пересмотреть своё к ней отношение.

– Зачем? Её всё равно уже нет.

– Её нет, да. Но есть женщина, которой ты дорог, которая хочет от тебя ребёнка. Она – твоя семья, и она страдает. До тех пор, пока ты не элиминируешь свою ненависть к своей маме, пока не пересмотришь своё отношение к ней, у тебя не получится создать крепкую и здоровую семью.

– При чём здесь это? То – мать, а это – жена.

– При том, что та модель поведения, которую ты заложил по отношению к матери, сегодня функционирует с любой женщиной. С женщиной вообще, и с твоей женой – в первую очередь.

– И что делать?

– Сегодня уже ничего. Ты меня серьёзно озадачил: любовь, которую ты испытывал к маме, не прошла проверку временем. Точнее, обстоятельствами. Я буду думать на эту тему, а ты пока отдыхай.

– А потом? Я же вообще спрашивал.

– Нет ничего невозможного. Ответь, если бы у тебя сейчас оказалась такая возможность – отправить маме письмо. Каким бы оно было?

– Не знаю. Надо подумать.

– Подумай, Данил. Первые мысли обычно самые верные. Подумай и напиши. Вот, я оставлю здесь чистый лист и ручку. Можешь не ждать меня; закончишь, и иди по своим делам. А я спущусь вниз, выкурю сигарету.

– И она бы его прочитала?

– Примем, что – да.

– А конверт есть?

– Зачем?

– Ну… это же письмо. Я бы его и запечатал.

– Сверни и оставь в книге.

– В какой?

– В любой. Выбери любую и оставь между страницами. Я найду.

Чем ему там намазали?

– Ира, он злой человек! Я, как только посмотрела на него, сразу сказала себе: «Да я с ним срать на одном квадратном километре не сяду!».

– Мама, опять ты за своё… – на этот раз Ирина говорила спокойнее и видно было, что женщина абстрагировалась от матери, стала относиться к её словам снисходительно, как бы со стороны.

Впрочем, – так же, как и с сестрой: новый мужчина в доме занял серьёзную часть её внимания и, кажется, действительно сделал из отчаянной матери-одиночки счастливую женщину, которая расцвела новыми красками, обрела утерянную сексуальность и привлекательность.

– Да ты посмотри: он же всеми фибрами своей души ненавидит Данила! Он его не принял и никогда не примет!

– Да с чего ты это взяла? Он очень любит Данила, они вместе рисуют, играют. Данил тянется к нему.

– Господи… ну, дай вам Бог. Дай Бог, чтобы я ошибалась… В конце концов, это – твоя жизнь. Только бы ребёнку не навредили… Боже, как я прошу об этом небеса, если бы ты знала…

– Мам, успокойся. Мы вместе уже не первый год, у нас всё хорошо.

– Да, только Данил весь задёрганный. Если раньше он время от времени водил шеей, то теперь – постоянно! Ты слышишь, как он хокает? Понаблюдай за его лицом: ни секунды, чтобы оно оставалось спокойным! Такие гримасы, что меня в дрожь бросает!

– Мам, это пройдёт с возрастом.

– Ну, дай Бог. Держи. Здесь тридцать тысяч. Больше нету.

– Спасибо, мам! Не представляю, что бы мы без вас делали. Вы с отцом нас просто выручаете.

– На кой чёрт вы мне нужны? Если бы не Данил, я бы пальцем не пошевелила. Или ты думаешь, я в Тынду еду, чтобы Кнышу твоему вольготнее жилось?

– Мам, перестань.

– Поднял бы зад, да сам бы съездил.

– Мам…

– Хорош мамкать! Ира, я до пятидесяти лет думала, что мне сносу не будет! Настолько хорошо я себя чувствовала. Столько во мне сил было! На десятерых хватило бы! И отца на ноги подняла, когда его паралич стукнул! И школу вела, и по хозяйству всё успевала. Ира, а у нас, сама знаешь, сколько было голов скота! Да кому я рассказываю!? Мам, – мяса, мам, – яиц, мам, – молока. Ты думаешь, мне тогда тяжело было!? Нет, Ира. Мне в радость всё это было. По крайней мере, меня ничего не отвлекало от детей, от мужа, от работы. А вот после третьей поездки чувствую: начала сдавать. Я не вечная, Ира! Будет и мне износ, помяни моё слово! Пока не поздно: подумай над тем, что я тебе сказала. Я не знаю, что случится дальше. Но здоровья уже нет.

– Мам, опять ты об этом? Ну, сколько раз мы тебе говорили: нет в нас коммерческой жилки. Ну, дашь ты нам денег на магазин. И что? Ни я, ни он не умеем вести дело. Только загубим всё.

– Без вас бы всё сделала. Николай против. Кричит, как недорезанный боров. Боюсь даже рот раскрыть. Оче нашъ, Иже еси на нбсѣхъ! Да святится имя Твоё…

– Ну, мы поедем. Поздно уже.

– Данил где?

– Не знаю. У отца в комнате, наверное. Ты своди, своди. Пускай она его посмотрит. Места себе не найду.

– А то я без тебя не справлюсь.

– Мам, не оставляй его больше одного, прошу!

– Ира! Ещё раз сказать!? Он был в классе вместе со всеми. Кто ж знал, что он домой попрётся!? Пешим! Когда кинулись, он уж в Курсавке был! Сто раз тебе твердила: нечего ему водиться со старшими! Теперь поди, спроси: чем ему там намазали, что аж за пятьдесят километров пешком двинул?

– Я попробую ещё поговорить с ним. На следующих выходных приедем. Может, он остынет.

– Долго ещё бабушка будет у вас Цербером? Ирина, у всех детей бабушка, как бабушка, а у твоего – наказание! Будто в тюрьму его сюда. Сколько это будет продолжаться?

– Мам… я не справляюсь. Не могу найти подход к нему. Только тебя и слушает. Если ты считаешь, что лучше забрать – мы заберём. Я ещё раз попробую.

– Да как же! Слушает он меня – ага. Сегодня такой послушный был, что аж пятки сверкали! Не успели опомниться, как он уже за горой. А? Ира, на это же решиться нужно было! – от бабы дёру дал. От, молодец!

– Он так просил оставить его дома. Сердце кровью обливалось! Может, и правда, пускай в этом году дома походит в школу? А, мам?

– Раньше об этом надо было думать! До́ того, как отправлять к бабе в деревню. Я спрашивала, долго ли это будет продолжаться не затем, чтобы ты его сегодня забрала обратно. Я до тебя достучаться пытаюсь. Теперь – нельзя! Коль скоро привезли его обратно – пускай осознаёт, думает. Если ты сегодня увезёшь его обратно, после того, как сказала ему «нет», это будет означать только одно в его понимании: я – прав. Знаешь, что будет потом?